Посмертная статуя Зенона Китийского демонстрирует нам уставшего от жизни философа (как тут не вспомнить историю его смерти!). Однако он сохраняет ясность ума и не перестает пытливо вглядываться в то, что его ждет, в то, что впереди. Этот взгляд не суетлив, не беспокоен, он ра­зумен и даже требователен. Подлинный мудрец уже не должен заботиться о своем соответствии обстоятельствам. Он требует, чтобы обстоятельства соответствовали ему. Может быть именно это имел в виду Диоген Лаэрт­ский, который говорил о том, что Зенон был угрюмым и едким с вечно нахмуренным лицом (De vita. VII. 1. 16).

Но только ли об этом свидетельствует изображение Зенона? Ан­тичный скульптор, создавая свои произведения, не только стремился выразить определенные эстетические представления или продемонстри­ровать свое искусство пластической формы. Изображение, особенно изо­бражение философа, несло определенный смысл, послание тем, кто его видит. Наверняка предполагалось, что они смогут прочесть его. Оно иг­рало важную роль в пространстве публичной истории, которым являлся скульптурный и архитектурный облик античного города. Хотя представ­ление о непременной дидактичности античного искусства является пре­увеличением, посмертный портрет философа должен был не развлекать, а значить.

Какие подсказки о значении портрета Зенона мы можем получить из античных текстов? Первым источником являются физиогномические сочинения, особенно аристотелевская «Физиогномика»^[1], создававшаяся, вероятно, в годы, релевантные жизни Зенона. Там мы встречаем немало сравнений людей с животными, так как античная физиогномика являлась одной из форм рационализации и адаптации фольклорных и мифологиче­ских представлений к развивающимся научным знаниям [Срв. Илюшечкин 1998, с. 444-445]. Определенные черты, присущие животным, пере­носились на людей — но уже не как тотемные признаки, подсказывающие их происхождение. Мясистый нос оленя или осла становился признаком, который позволял группировать людей, а также припоминать те черты характера, которые, скорее всего, свойственны его носителю. Просто у жи­вотных они выражены значительно более ярко, у людей же скрыты за их внешней разумностью. Это прекрасно выразил Платон в известном месте из IX книги «Государства» (588b-e), где он сравнивает человеческую душу с Химерой, составленной из разных живых существ. Призывая своих со­беседников вообразить животных-насельников, воплощающих различные вожделения и страсти души, Сократ добавляет: «Теперь придай им снару­жи, вокруг, единый облик — облик человека, так чтобы все это выглядело как одно живое существо, иначе говоря, как человек, по крайней мере для того, кто не в состоянии рассмотреть, что находится там, внутри, и видит только внешнюю оболочку» (588е, пер. А. Н. Егунова).

Не менее важное значение для прояснения характера человека име­ли, по мнению древних физиогномистов, те признаки, которые мы сей­час обозначили бы как гендерные. Мужественность и женственность в облике человека накладывала несомненный отпечаток на его психо­логический типаж и ментальный облик. Вот пример классического су­ждения Аристотеля на эту тему: «Ясно и то, что в каждом роде жи­вотных самки имеют меньшую голову, более узколицы, менее широки в груди, бедра и ляжки у них более мясистые, чем у самцов, колени у них менее крепкие, голени тоньше, ноги более красивые, весь телесный об­лик более приятен, чем благороден, они менее мускулисты и более сла­бы, имеют более гибкое тело. В противоположность всему этому самцы более храбры и прямы по природе. Самки — более робкие и лукавые» (809а-К здесь и далее пер. А. Ф. Лосева).

Собственно, эта сторона «гендерной» физиогномики и станет для нас основой для интерпретации облика Зенона. Античные литературные сви­детельства так же добавляют информации об облике Зенона. Быть может, мы сумеем понять, что нам подсказывал скульптор, когда изображал му­дреца, как он «читал» его характер и природу той философии, которой Зе­нон придерживался. И здесь нам пригодятся также рассуждения Платона о женской природе и об «уравновешенном» типе души.

Начнем с характеристики облика Зенона, которую мы обнаруживаем у Диогена Лаэртского (здесь и ниже фрагменты «О жизни, учениях...» даны в переводе М. Гаспарова). «У него была кривая шея (говорит Тимофей Афинский в „Жизнеописаниях"), а сам он, по свидетельству Аполлония Тирского, был худой, довольно высокий, со смуглой кожей (за что его и прозывали „египетской лозой“, как сообщает Хрисипп в I книге „Посло­виц"), с толстыми ногами, нескладный и слабосильный — оттого-то, как говорит Персей в „Застольных записках", обычно он не принимал пригла­шений к обеду» (Ibid. VII. 1. 1).

Аристотель в «Физиогномике» как будто имеет в виду Зенона, когда пишет: «У кого лодыжки мясистые и плохо расчлененные — слабы душой; это соотносится с женственным типом. У кого бедра ширококостные и полные — мягкие; соотносится с женственным типом. Слишком сму­глые робки; это соотносится с египтянами, эфиопами» (810a-b). Женст­венность Зенона (реальная или выдуманная) подчеркивается Тимоном, которого опять же цитирует Диоген:

«Тимон пишет о нем в „Силлах“:

Я увидал финикиянку старую в темной гордыне:

Было ей мало всего; но корзинка ее прохудилась,

А ведь и так в ней было не больше ума, чем в трещотке» (Ibid. VII. 1.15).

Сравнение со старой финикиянкой может вызвать ассоциация со свое­образными сексуальными традициями, распространенными в тогдашней Элладе. Действительно, как и многие персонажи своего времени, Зенон имел и гомосексуальный, и гетеросексуальный опыт. «С мальчиками он имел дело редко, а с девками раз или два, только чтобы не прослыть женоненавистником» (Ibid. VII. 1. 13)^[2]. Утверждая автономность мудреца по отношению к нормам гражданской морали, Зенон, по словам Секста Эмпирика, полагал, что «сходиться с мальчиками следует не больше и не меньше, чем с немальчиками, а с женщинами — так же, как с мужчинами. Ведь то же самое приличествует и подобает и мальчикам, и немальчикам, женщинам и мужчинам» (Sext. Emp. Pyrr. hypot. III. 245.). В стоической этике сексуальные связи относятся к сфере безразличного, так что при­веденные выше тезисы не должны вызывать у нас удивления. В своем идеальном государстве Зенон вообще предлагает общность жен. «А оде­жду велит носить мужчинам и женщинам одну и ту же, и чтобы ни одна часть тела не была прикрыта полностью» (Ibid. VII. 1. 33). Это требование либо подчеркивает равенство мужской и женской природы, либо же имеет своей целью стимуляцию сексуальной активности граждан и продолже­ния рода — открытость одеяний, особенно женских, приписывалась неко­торым легендарным законодателям^[3].

Однако все перечисленное не означает, что «старая финикиянка» — свидетельство исключительно об определенных половых пристрастиях философа. Скорее шутка указывает на черты характера, прямо выражав­шиеся, по мнению Тимона, в стоической философии.

Итак, какого Зенон был нрава? Совершенно очевидна аскетичность Зенона Китийского. «Ел он ломтики хлеба, мед и самую малость вина с хо­рошим ароматом» (Ibid. VII. 1. 13). Чуть ниже Диоген продолжает: «Был он закален и неприхотлив, пищу ел сырую, а плащ носил тонкий». Даже коми­ческий поэт Филемон, по словам Диогена, признает его воздержанность:

«Сухая смоква, корка да глоток воды —

Вот философия его новейшая;

И мчат ученики учиться голоду» (Ibid. VII. 1. 27).

Слабости Зенона выглядят вполне простительными и минимальными: «[Зенон] любил фиги, охотно и с удовольствием загорал на солнце» (Геркуланейский список стоиков со1. VI Tr. [цит. по Столяров 1998, 13]. Срв. Diog. VII. 1. 1). Диоген рассказывает анекдот о поведении философа на пируш­ках. «На вопрос, почему он такой суровый, а за попойкой распускается, он ответил: „Волчьи бобы тоже горькие, а как размокнут, становятся сладкими“. Действительно, на таких пирушках он давал себе волю, что подтвер­ждает и Гекатон во II книге „Изречений“» (Ibid. VII. 1. 25).

Суровость и едкость нрава Зенона уже отмечалась нами выше. Впро­чем, есть свидетельство и о его обходительности — правда, в своеобразной компании. «В обхождении, говорят, был он очень хорош, так что Антигон часто приглашал его на гулянья» (Ibid. VII. 1. 14). Хотя рассказы о почти­тельном отношении македонского царя Антогона II (Гоната) к нашему философу, скорее всего, являются более поздними апологетическими до­мыслами (как и переписка с Антигоном), они предполагают, что суровый и нелюдимый (Ibid. VII. 1. 13-14) мыслитель мог быть вполне учтивым в компании монарха.

Возникает впечатление, что суровость и едкость были своего рода ма­ской, защищающей ранимую натуру мыслителя. Он не был мастером пу­бличной полемики, но не из-за недостатков риторического образования, а, скорее, потому, что сама ситуация открытого психологического конфликта была для него неприятна. Диоген Лаэртский утверждает: «Осмеивая кого-нибудь, он делал это незаметно и не с маху, а словно издали» (Ibid. VII. 1. 17). Показательны детали его полемики в Аркесилаем, которые сообщает нам Нумений: «Но когда они поссорились уже в открытую, то поносили друг друга не взаимно, но лишь один Аркесилай Зенона, — потому что Зе­нон в споре держал себя напыщенно и угрюмо» [цит. по Столяров 1998, 8]. В результате, Зенон начал нападать не на Аркесилая, а на Платона, учения которого, по мнению, Нумения, он не знал (однако покойный Платон не мог «дать сдачи»).

Еще одна отчетливо фиксируемая сторона зеноновской натуры — стыдливость^[4]. До нас дошли анекдоты о времени пребывания Зенона в школе ки­ников и о причинах его выхода из нее. Диоген Лаэртский говорит: «При всей своей приверженности к философии он был слишком скромен для кинического бесстыдства. Поэтому Кратет, чтобы исцелить его от такого недостатка, дал ему однажды нести через Керамик горшок чечевичной похлебки; а уви­дев, что Зенон смущается и старается держать его незаметно, разбил горшок у него в руках своим посохом, похлебка потекла у Зенона по ногам, он бросился бе­жать, а Кратет крикнул: „Что ж ты бежишь, финикийчик? Ведь ничего страш­ного с тобой не случилось!“» (Ibid. VII. 1. 3).

Апулей во «Флоридах» рассказывает о любви Гиппархии к Кратету. Хотя у нее были более богатые и привлекательные кавалеры, из всех них она выбрала горбатого и нищего философа, причем заявила, что тот может вести ее куда зочет и делать с ней все, что пожелает. Следуя (возможно, вымышленной) традиции кинических «собачьих свадеб», Кратет устроил своей невесте испытание-посвящение в кинизм: он «привел ее в портик, и там, в людном месте, средь бела дня, у всех на виду лег рядом с нею». Лишь стыдливость Зенона помешала превратить «брачную ночь» в публичный половой акт: «Тут же на виду у всех он лишил бы ее невинности, которую с самообладанием, не уступавшим его собственному, предлагала ему де­вушка, если бы Зенон не растянул свой драный плащишко и не защитил учителя от любопытных взоров людей, стоявших вокруг» (Apul. Flor. XIV, пер. Маркиш Ш. [цит по Апулей, 1956])^[5].

Требование скромности и стыдливости присутствует в следующем свидетельстве о Зеноне (противоречащем его представлениям о том, ка­ковы должны быть одеяния граждан идеального государства — см. выше): «Он говорил, что молодые люди должны знать порядок и в походке, и в облике, и в одежде» (Ibid. VII. 1. 22).

Стыдливость, скрывающаяся за внешней суровостью, стремление не вступать в прямой конфликт с оппонентами, умение быть обходительным с монархом, восприятие сферы эроса как безразличного, требующего рацио­нального отношения — все это может быть соотнесено с портретом Зенона и с приведенным выше фрагментом из «Физиогномики» Аристотеля. «Феминность» характера (природы) самого Зенона, а также морального облика его философии кажется довольно очевидной. Но мы можем найти еще один критерий различения маскулинного и феминного типов души, а также свой­ственных им типов морали — в сочинениях Платона^[6].

Согласно «антропологическим» представлениям основателя Акаде­мии, различие между мужской и женской душой не имеет метафизиче­ского характера. Вот что он пишет в «Тимее»:

«Вот что скажем мы об этом: среди произошедших на свет мужей были и такие, которые оказывались трусами [вариант перевода: «малодушными», «боязливыми». — Р. С.] или проводили свою жизнь в неправде, и мы не отступим от правдоподобия, если предположим, что они при следующем рождении сменили свою природу на женскую, между тем как боги, воспользовавшись этим, как раз тогда создали влекущий к соитию эрос и образовали по одному одушевленному существу внутри наших и женских [тел]» (Tim. 90е-91а; опускаем детали физиологии женского и мужского тел по Платону).

Таким образом женщина — «переделанный» мужчина, образовав­шийся в результате операции по изменению пола, которую совершили в на­чале времен боги. А раз так, потенциально женщина может воспитываться в том же духе, что и мужчины. И в «Государстве», и в «Тимее» Платон полагает, что в сословии стражей женщины имеют схожие с мужчинами права и к ним применимы те же техники воспитания.

«Сократ. Речь зашла и о женщинах, и мы решили, что их природные задатки следует развивать примерно так же, как и природные задатки мужчин, и что они должны делить все мужские занятия как на войне, так и в прочем житейском обиходе» (Ibid 18c).

Итак, потенциальная мужественность свойственна женщинам, ко­торые, согласно приговору мудрецов идеальной политии, оказываются включены в число стражей. Однако Платон идет дальше, обнаруживая в части мужчин своего рода женственность. Самые яркие рассуждения на эту тему мы видим в «Политике» — касающиеся той части граждан «доброго нрава», которые отличаются не пылким мужеством, но уравно­вешенностью (греч. «κοσμιότητος» Лиддел-Скотт дает: orderly, well-behaved, modest, т. е. «скромный»). Когда таких граждан в городе боль­шинство, происходит следующая коллизия:

«Ведь те, кто отличаются уравновешенностью, всегда склонны вести тихую жизнь, занимая только собственными делами. Таково же их обще­ние со всеми, кто живет в их полисе; в отношениях же к другим городам они всегда готовы следовать тем путем, который будет поддерживать мир. И по причине своей любви ко всему этому, несвоевременной и преувели­ченной, добиваясь того, к чему стремятся, они совершенно незаметно для себя становятся миролюбивыми, устраивая так, что и молодежь уподоб­ляется им. В итоге они всегда оказываются в положении проигравших, и часто бывает так, что через несколько лет они сами, их дети и все их госу­дарство незаметно меняет свободу на рабское состояние» (Stat. 307е-308а).

Напомним, что Элейский гость, ведущий персонаж данного диалога, пред­лагает в ткани наилучшего государственного устройства сплетать твердые мужественные натуры в качестве основы, а «пышные» уравновешенные натуры в качестве утка. Уравновешенные здесь играют феминную роль, мужественные же — маскулинную. Можно ли применить понятие уравно­вешенности к образу стоического мудреца?

Вне всякого сомнения! Миролюбивость и занятия делами собствен­ными вопреки политической злобе дня — это одна из характеристик стоиков, по крайней мере в глазах некоторых из их оппонентов.

Вот что пишет Плутарх:

«Тогда, поскольку многое было написано Зеноном со свойственной ему краткостью, многое и более пространно Клеанфом, и более всех Хрисиппом о политии, начальствовании и подначалии, справедливости и судого­ворении, но ни один из них не был командующим, законодателем, не был членом [городского] совета или защитником на суде, не воевал за отече­ство, не был ни послом, ни добровольным жертвователем своему государ­ству [напомним, они были метеками. — Р. С.]: в чуждых землях отведали они лотос досуга и стали проводить свои жизни — не краткие причем, но весьма продолжительные среди разговоров, книг и прогулок, — постольку неясно, соответствовала ли их жизнь в большей мере их собственным пи­саниям или чужим, ведь они провели ее в совершенной безмятежности.» (Plut. De stoicorum repugn. 1033b-е)^[7].

Так на кого похож Зенон на его «классическом» изображении? Худой, нескладный, кривошеий, смуглый, с толстыми ногами? Совершенно оче­видно — не на типаж мужественного. Скорее, это — идеал «уравновешен­ного» (то есть в каком-то смысле — для Платона — женственного) харак­тера. Античный скульптор хорошо показал нам восприятие образа Зенона Китийского и его моральной философии: феминное начало здесь было очевидным и легко считывалось современниками^[8]. Так что нам не стоит удивляться тяжелым складкам над бровями и «валику» на вершине носа — все это результат непростых мыслей Зенона — мыслей уравновешенного человека по поводу далеко не уравновешенного мира.

Литература:

1.  Aristotle. De coloribus; De audibilibus; Physiognomonica / by T. Loveday and E. S. Forster. Oxford, Clarendon Press, 1913.
2.  Plato. Politicus. // Platonis Opera. Rec. Burnet J. Vol. 1, 1903. — P. 257­311.
3.  Апулей. Апология. Метаморфозы. Флориды. М., 1956.
4.  Гаджикурбанова П. А. От Киносарга к Портику // Этическая мысль. Вып. 7. М., 2006. — С. 110-126.
5.  Илюшечкин В. Н. Античная физиогномика // Человек и общество в античном мире. М.: Наука, 1998. — С. 441-465.
6.  Лосев А. Ф. История Античной эстетики. Т. IV. Аристотель и позд­няя классика. М. 1975.
7.  Платон. Тимей // Сочинения в 3 томах. Т. 3. Ч. 1. СПб, 2007. — С. 495­588.
8.  Плутарх. О противоречиях у стоиков // Плутарх. Сочинения. СПб, 2008. — С. 115-200.
9.  Степанова А. С. Философия Стои как феномен эллинистически-римской культуры. СПб., 2012.
10. Столяров А. А. Фрагменты древних стоиков. Т. 1. Зенон и его уче­ники. М., 1998.