Проект поддержан грантом РГНФ № 14-03-00594a | Научный руководитель: Д. Ю. Дорофеев
Иконография античных философов:
история и антропология образа
Главная » Статьи » Мои статьи

Дорофеев Д. Ю. Cлезы и смех античной философии: к эволюции образа Гераклита и Демокрита

Образцы  дошедшей  до  нас  иконографии  Гераклита  и  Демокрита немногочисленны. Все имеющиеся изображения эфесского философа так или иначе отталкиваются от недошедшей до нас скульптуры Гераклита в Эфесе, которая  было  поставлена  городом  своему  знаменитому  гражданину  уже после  смерти  философа,  возможно,  во  второй  половине  V  в.д.н.э.  Это, прежде  всего,  найденная  в  1885  г.  на  Крите  в  местечке  Гортине  т.н. Гортинская  статуя  (копия,  около  200  г.н.э.),  ныне  хранящаяся  в Археологическом  музее  Ираклиона,  где  перед  нами  предстает  во  весь  рост человек  с  палицей  (указание  на  сходство  Гераклита,  ΗΡΑΚΛΕΙΤΩΙ,   с Гераклом,  ΗΡΑΚΛΕΙ,  не  только  по  имени,  но  и  содержательно,  в  качестве родства по сверхчеловеческой силе  –  в одном случае физической, в другом  – духа)[1];  поздняя    герма  из Тиволи,  где на  нас  устремляется  сосредоточенно-углубленный  взгляд явно  идеализированного  и  искусственно облагороженного  человека;  а  также  эфесские  монеты  130-260  гг.н.э.  Что касается  философа  из  Абдер,  то  это  герма  из  «зала  философов» Капитолийского  музея, римская  копия с  греческого  оригинала  II  в.д.н.э.,  на которой  представлена  лысая,  с  растопыренными  ушами  и  хитровато-смеющимся  взглядом  голова  человека  (в  дальнейшем  этот  пластический образ  активно  повторялся  в  эпоху  Просвещения,  например Ф.Мессершмидтом,  также  схожая  иконография  представлен  в  гермефилософа  в  Летнем  Саду  Петербурга  скульптура  XVIII  в.    О.  Маринали). Интересно,  что  на  другом  распространенном  иконографическом  типе Демокрита  он  представлен  уже  намного  более  благообразным,  несколько меланхолично-утомленным, с опущенной головой  и с кучерявыми волосами (именно этот тип использовался в Греции 70-80-х годов прошлого века как на монете, так и на бумажной купюре)[2].

Такого  резкого  различия в изображении  внешности мы не встречаем  в отношении  Гераклита.  Причина  этого  в  том,  что  Гераклит  жил  во  времена (554-483  гг.д.н.э.),   когда  скульптурные  портреты  реальных  людей  только-только начинали  появляться, с трудом пробивая себе место в традиционной мифологической  тематике.  Но  такой  высокой  чести  и  признания  от  полиса удостаивались в то время не философы, а те, кто его прославлял и защищал  – атлеты,  победители  Олимпийских,  Истмийских  или  Немейских  игр,  и тираноубийцы  Гармодий  и  Аристогитон  работы  Крития  и  Несиота  (476 г.д.н.э.),  первая  парная  пластическая  композиция  реальных  исторических персонажей  Древней  Греции.  Неудивительно,  что  иконография  Гераклита возникла позднее, скорее всего, без соотнесения с его реальным образом, на основе  прежде  всего  того,  каким  он  представлялся  и  должен  был  быть  на основе  своего  труда.  Видимо,  эта  нормативная  идеализация,  вообще свойственная  пластике  эпохи  высокой  классики,  отличала  уже  указанную выше  скульптуру  Гераклита  в  Эфесе.  Впрочем,  создание  такого  идеально-обобщенного,  хотя  (в  случае  таланта  художника)  и  с  наделением индивидуальными  чертами,  образа  характеризует  не  только  Гераклита,  но практически  всех  мыслителей  VI  в.д.н.э.  и  даже  более  позднего  времени[3]. Особенно  остро  и  выпукло  эта  обобщенность  в  изображении  ранних древнегреческих мыслителей выступала в портретной  мозаичной живописи,получившей  распространение  во  времена,  когда  уже  не  осталось  никаких аутентичных  свидетельств  о  реальном  образе  философов.  В  этом  мы убеждаемся на примере  сделанных по одному, видимо  распространенному  в римской  империи  шаблону  (вокруг  расположенной  в  центре  фигуры располагаются  по  кругу  философы)  напольных  мозаик  «Муза  Каллиопа  и мудрецы» на вилле близ Баальбека (III  в.н.э.) или т.н. «мозаика философов» городского дома в Кельне (II-III вв.н.э.) [13,141-142; 6, 38-39].

Иначе  обстояло  дело  с  Демокритом,  который,  вероятно,  учился  в Афинах  [7,  193]  периода  продолжающегося  расцвета  этого  полиса,  пусть несколько  и  омраченного  политическим  поражением  в  Пелопоннесской войне,  но  продолжающего  оставаться  бесспорным  культурным  центром.  К этому времени  –  концу  V-нач.  IV  в.д.н.э.  –  философы  постепенно начинают становиться важной  и довольно заметной    частью  общественной публичной жизни, что и  выражается  в появлении  посвященных им  скульптурах. Греки уже воспитали в себе вкус к философии, и  абдериты (которые вообще имели в  Элладе репутацию не очень умных)  были способны, прослушав «Большой Мирострой»,  восхититься  им  настолько,  чтобы  наградить  вернувшегося  на родину  Демокрита  не  только  большой  суммой  денег,  но  и  высшей  формой признания  –  установкой  на  агоре  статуи  или  даже  нескольких  статуй  в  его честь,  а  также  похоронами  за  государственный  счет   (Диоген  Лаэртский  IX, 39).  Также  на  родине  философа  и  при  его  жизни  была  выпущена  монета  с гербом  полиса  Абдер  и  надписью  «При  Демокрите»,  что,  конечно, показывает, тот высочайший уровень уважения, который он имел [7, 194].

Возможно,  автором  этой  скульптуры  Демокриту  был  Деметрий  из Алопеки,  творчество  которого  отличалось  не  нормативной  идеализацией обобщенного  образа,  а  схватыванием  индивидуальности  портретируемого , которого Лукиан не случайно назвал anthropopoios, т.е. созидающим людей, а не  богов  (theopoios).  Для  этого  он  не  боялся  изображать  старость, нелицеприятные особенности строения тела, такие характерные особенности, как  выпуклый  живот,  выступающие  жилы,  редкая  борода  (как  в  случае  с портретом  коринфского  стратега  Пелиха)  или  беспорядочно  падающие волосы,  изборожденное  глубокими  морщинами  и  обрюзгшее  лицо, ассиметрично  посаженные  глаза  (как  в  случае  с  основателем  кинизма Антисфеном)  [4,  175-177].  К  этой  версии  нас  обращает  не  только  римская копия  Демокрита  из  Капитолийского  музея,  подходящая  под  особенности иконографического стиля  Деметрия, но и царящий в пластическом искусстве Афинах  первой  половины  IV  века  дух  «греческого  натурализма»,  конечно отличного от более позднего римского натурализма, но также направленный на  передачу  характерно  индивидуальных  черт,  сильных  страстей  и переживаний,  заостренной  борьбы  и  динамики  (чем  отличалось,  например, творчество Скопаса).  Не будем забывать, что примерно в то же время, когда создавалась скульптура Демокрита, афиняне, сожалея о ошибочно принятом решении  казнить  Сократа,  решили  заказать  Лисиппу  (кстати,  придворному портретисту  Александра Великого)  памятник философу, который очевидно не  соответствовал  классическому  пониманию  красоты  и  неоднократно сравнивался  современниками  то  с  Силеном,  то  с  Марсием,  то  со  скатом (Диоген Лаэртский  II, 43)[4]. Таким образом, натуралистические изображения далеко не самых красивых человеческих образов, явно не вписывающихся в классические  каноны  калокагатии,  были  распространены  в  30-50  годы  IV в.д.н.э.  В  конце  концов,  и  атомистика  Демокрита,  сводящая  все  к беспорядочному  движению  в  пустоте  отличающихся  по  форме,  размеру  и положению  атомов,  также  являет  собой  пример  философски  осмысленного индивидуалистического  натурализма,  и  прямая  параллель  умозрительной философии и пластической скульптуры  здесь вовсе не кажется произвольной [4, 182-183][5].

В  результате  развития  образов  наших  философов  они  объединились, став в некотором смысле зеркальным отражением друг друга, и это не могло не  повлиять  на  их  иконографию.  Теперь  мы  знаем  Гераклита  и  Демокрита как соответственно плачущего и смеющегося – и действительно, смех и слезы являются оборотными и чрезвычайно характерными сторонами человеческой жизни.  Однако  знаменательно,  что  такое  единство  не  воплотилось  в  форме сдвоенных  герм  –  форме  пусть  и  не  частой,  но  время  от  времени используемой  в  античном  пластическом  искусстве,  и  именно  в  отношении философов[6].  Так,  нам  известны  в  римских  копиях  гермы  Эпикура  и Метродора  (I-II  в.н.э.,  Капитолийский  музей  Рима),  Сократа  и  Сенеки  (III в.н.э.,  Берлин,  Пергамон-музей),  Сократа  и  Ксенофонта  (Эфес,  I  в.н.э.). Видимо,  однако,  сдвоенные  гермы  предназначались  для  единых  по  духу  и исповедуемым  принципам  людей,  скрепленных  или  личными дружественными отношениями учителя-ученика (как в случае с Сократом и Ксенофонтом  или  Эпикуром  и  Метродором)  или,  пусть  и  разделенных веками, отношений учителя и его последователя (как в случае с Сократом и Сенекой).  Единство  же  Гераклита  и  Демокрита  была,  так  сказать,  намного более  диалектичным  и  амбивалентным.  И  все  же  мы  не  можем  не  задаться вопросом:  что  же,  несмотря  на  все  различия,  объединяла  этих  двух  столь несхожих на первый взгляд философов?

Для  начала  напомним,  что  указание  на  столь  распространенный позднее  образ  плачущего  Гераклита  и  смеющегося  Демокрита  появляется довольно поздно. Впервые его приводит  Сотион,  александрийский философ начала  II  в.д.н.э.,  автор  «Преемств»,  чуть  ли  не  первого  систематического изложения  истории  греческой  философии,  важнейшего  источника  для Диогена  Лаэртского[7].  С  чем  можно  связать  формирование  этого  образа именно  в это  время, (конечно, если не  учитывать, возможность  чего  всегда предполагается, что  упоминание его имелось и в недошедших до нас более ранних источниках)?  Сразу отметим, что, если не брать фрагментов в рамках «На мудрых вместо гнева находили: слезы – на Гераклита, смех – на Демокрита» [11,  181]. развития образа «плачущий Гераклит-смеющийся Демокрит», то вместе этих философов  почти  не  упоминают  вместе.  Так,  Диоген  Лаэртский  сообщает, что  Гераклита  представил  эфесцам  Мелисс  подобно  тому,  как  абдеритам представил  Демокрита  Гиппократ  (IX,  24);  есть  фрагмент  из  сочинения раннехристианского  апологета  Афиногора  Афинского  (II  в.н.э.),  в  котором говорится,  что  едва  не  были  изгнаны  Гераклит  из  Эфеса  и  объявленный помешанным  Демокрит  из  Абдер;  еще  Цицерон  однажды  сказал,  что Гераклит более всего темен, а Демокрит – менее всего[7, 194;382].

 

Можно  предположить,  что  образы  «плачущего  Гераклита»  и «смеющегося  Демокрита»  до  определенного  времени  развивались автономно, независимо друг  от друга  и  были  впервые объединены  около  II в.д.н.э. Сотионом или, скорее всего, кем-то  другим еще раньше (и, видимо, достаточно  авторитетным  лицом,  поскольку    Сотион  в  своих  историко-философских «Преемствах»  опирался  на  уже  устоявшуюся  и  достаточно утвердившуюся  связку  нарративных  образов  Гераклита  и  Демокрита), аналогично  тому,  как  в  какой-то  момент  происходило  пластическое сближение  других  философов  в  сдвоенных  гермах.  Косвенным подтверждением  этому  может  служить  следующее.  Самые  полные письменные  размышления  по  поводу  образов  наших  философов,  каждого  в отдельности,  даны  в  письмах:  образ  несмеющегося  (о  плачущем  здесь  не говорится)  Гераклита  дан  в  его  письме  Гермодору,  а  образ  смеющегося Демокрита  в  письме  Гиппократа  и  в  письме  Демокрита  к  Гиппократу  [11, 184-185;  7,  198-199].  Нам  сейчас  и  не  так  важно,  что  письма  эти  оказались подложными  –  псевдо-гераклитовы  письма  написаны  в  I  в.н.э.,  псевдо-гиппократовы  –  во  II-III  вв.(скорее  всего,  в  качестве  риторических упражнений  в  эпистолографическом  стиле  на  заданную  тему,  что  было распространено во времена «второй софистики»). Существеннее, что  в обоих письмах  не  упоминается  вторая  составляющая  парного  образа,  а  ведь  эти письма стали определяющими для утверждения связки «плачущий Гераклит-смеющийся  Демокрит».  Можно  предположить, что некоторое  время  образы плачущего  Гераклита  и  смеющегося  Демокрита  имели  хождение  как  по отдельности, так и вместе.

Интересно,  что  слезы  Гераклита,  в  отличие  от  смеха  Демокрита,  не нашли  пластического  воплощения  в  иконографическом  образе  философа[8].  Возможно,  это  связано  с  тем,  что  образ  Гераклита  более  объемный, многозначный,  складывающийся  из  разных  составляющих,  каждая  из которых  по  своему  очень  выразительна.  Начнем  с  того,  что  эфесский философ  часто  представляется  «не  смеющимся»,  за  ним  в  истории закрепилось прозвище «Темный», он выступал одиночкой,  немногословным,меланхоликом,  мрачным,  гордым,  сильным,  надменным,  обидчивым,  с большим  самомнением,  самодостаточным  (обретшим  автаркию), человеконенавистником,  божественным  [6,  29-44].  Кстати  говоря,  все  эти черты  не  сочетаются  с  плачущим  человеком,  и  несколько  странным воспринимаются слова Сенеки о Гераклите  как о человеке «нежной души», беспомощном,  том,  кого  надо  жалеть[6,  41].  Возможно,  для  Сенеки  как римлянина,  принадлежащего  иной  системе  ценностных  приоритетов  (в  чем легко  убедиться  сравнив  пластические  образцы  иконографических  образов греков и римлян), сила никак не увязывалась с слезами, которые им поэтому оценивались  традиционно,  как  проявление  мягкости  и  слабости,  т.е. «психологически».      В любом случае, очевидно, у скульпторов и художников благодаря  разным  нарративным  источникам  имелся  богатый  смысловой материал для создания на его основе пластического образа, не привязанного исключительно к слезам. А что мы знаем об особенностях образа Демокрита, позволяющих  нам  его  ясно  представить?  То,  что  был  достаточно  волевым,трудолюбивым,  не  был  привязан  к  материальным  благам,  любил путешествовать  из-за  страсти  к  познанию  и  при  этом  также  ценил одиночество  и спокойствие, стремился жить незаметно, пренебрегал славой, был  проницательным,  по  своей  природе  достаточно  страстным,  хотя  и успешно боролся с этим,  призывая к воздержанности,  прожил более ста лет[7, 189-204]. Согласимся, что  все эти черты, очень важные и значимые сами по  себе,  не  слишком  много  дают  воображению  для  создания  чувственно воспринимаемого образа, а поэтому естественно активно обращаться к такой наглядной детали, как смех.

В любом случае представленный Гераклитом и Демокритом союз слез и  смеха  показателен  для  античной  культуры  и  философии.  Слезы  не являются характерным феноменом для древнегреческой культуры, которую, хотя  и  несколько  односторонне  и  схематично,  но  все  же  не  без  оснований принято  называть  «светлой»  и   «жизнеутверждающей».  Действительно,ничего  подобного  фигуре  ветхозаветного  плачущего  пророка  Иова, смиренномудрого  плача  Иоанна  Лествичника  в  христианском  монашестве или  феномена  плакальщиц  на  Руси  в  Древней  Греции  мы  не  найдем.  С другой стороны, нескончаемый смех уже у Гомера удел только богов (Ил.,  I, 599-611),  удел  же  людей,  бессильных  перед  всевластной  судьбой,  –  слезы, которые  для  самих  богов  не  более,  чем  забава,  как,  впрочем,  и  вся человеческая  жизнь,  которой  они  играет  без  ясной  цели,  как  живой игрушкой-актером,  не  могущим  не  выполнять  заранее  данную  ему  роль, какая  бы  они  ни  была[9].  Эту  диалектическую  апорию  древнегреческой культуры, во многом объясняющую взаимосвязь свободы и необходимости в фаталистически организованном античном космосе, мы всегда должны иметь в виду.

Несмотря  на  то,  что  смех  занимает  в  древнегреческой  культуре большое  место[10],  сам  он  оценивается  философской  рефлексией  скорей критически. Возьмем для примера только одного Аристотеля. В «Поэтике», разбирая  комедию,  которая  есть  подражание  людям  худшим,  пусть  и  не  во всей  их  подлости  (что  уже  отличает  ее  от  трагедии,  направленную  на достижение  катарсиса  через  сочувствующее  переживание  лучшим  людям, например  царю  Эдипу),  он  оценивает  смешное  как  часть  безобразного,  как «некоторая  ошибка  и  уродство,  но  безболезненное  и  безвредное»  (1149а30 -35).  Итак,  причина  смеха  –  «ошибка  и  уродство»,  т.е.  в  смехе  смеющийся возвышается  над  тем  «неправильным»  и  «некрасивым»,  что  было  для  него поводом; именно так смеются боги над делами, заботами и радостями людей. Мы бы назвали такое отношение скорей  насмешкой, да и сами греки имели по всей видимости именно эту коннотацию, построенную на иерархическом отношении  возвышающегося  смеющегося  над  принижаемым  объектом смеха.  И  в  театре,  придя  на  комедию,  грек  должен  был  добиваться «комического  катарсиса»,  т.е.  через  смех  по  возможности  освобождаться  и преодолевать  в  себе  то,  что  его  вызвало  на  сцене.  Но  это  достойное, «легитимное»  проявление  смеха.  Неприемлемым  смех  становится  тогда, когда  он  выступает  проявлением  невоздерженности,  неумеренности, неуправляемости, неприличия, наконец – людей, которым смех свойственен в таком виде,  Аристотель называет «шутами и грубыми людьми», ведь даже в отдыхе  необходима  «известная  пристойность»  (Никомахова  этика,  1128а). Для Аристотеля, проводящего и в отношении душевного склада (этоса)  свой принцип  «середины  между  крайностями»,  остроумный  находится  между,  с одной  стороны,  не  умеющим  шутить,  отвергающим  все  смешное неотесанным  и  скучным,  а  с  другой  –  шутом,  который  рад  все  без исключения использовать как повод для насмешек и любой ценой и поэтому «подчинен  смешному»  (Никомахова  этика,  1128b1-5).  В  повседневном словоупотреблении  «остроумный»  (буквально  «поворотливый»)  не  имел положительных коннотаций, сводясь во многом к пошлому и неприличному балагурству  (которое  так  часто  присутствует  в  «Характерах»  Феофраста). Аристотель,  по  всей  видимости,  хотел  реабилитировать  это  душевное качества, представив его как добрый склад души (Евдемова Этика, 1134а10); но даже Стагирит подчеркивал, что остроумие, т.е. способность отдыхать и развлекаться,  в  меру,  пристойно  шутя,  является  свойством  прежде  всего юности (Риторика, 1389b10).

Эти  две  формы  смеха  и  соответственно  их  оценки  в  древнегреческой культуре нужно четко разделять. Ведь смех может относится как к «страсти», pathos’у, т.е. к экстатическому, оргиастическому, дионисийскому, не к тому, что  Я  делает,  а  что  с  ним  делает,  претерпевается;  а  может  и  к  тому,  что освобождает  человека,  в  том  числе  от  собственной  аффективности. Современная  «философия  смеха»,  во  многом  заложенная  Ф.  Ницше, обожествившим  именно  эту  экстатически-дионисийскую  составляющую смеха  в  образе  смеющего  и  танцующего  Заратустры,  чаще  всего  выделяет именно  эту  сторону  смеха,  которая  как  раз  подвергалась  остракизму древними греками.  Исходя из такой модели интерпретации смеха и учитывая философию  Гераклита  как  диалектику  движения,  становления,  перехода, борьбы, эфесский философ должен был быть изображаем не как плачущий, а, наоборот,  именно  как  смеющийся;  но  античные  авторы,  очевидно, воспринимали  его  в  другой  перспективе.  И  Сергей  Аверинцев,  творчески дополняя карнавальную  концепцию смеха М. Бахтина  христианским опытом и  обоснованно  критикуя  некоторую  абсолютизацию  им  смеха  (что  само  по себе, во времена повального, зачастую пассивно-подражательного, увлечения бахтиноведением,  заслуживает  уважения),  совершенно  справедливо показывает,  что  эти  два  аспекта  во  многом  неотделимы  друг  от  друга, составляя антропологическую амбивалентность смехового феномена  [1, 342-360]. 

Конечно, слезы не имеют такой разработанной «философии», как смех, но  и  в  древнегреческой  классической  культуре  слезы,  как  и  смех, преимущественно  выступают  как  проявления  непроизвольной, нерегулируемой  и  неумеренной  аффективности  человека.  В  этом  смысле культурный  феномен  «плачущего  Гераклита»  и  «смеющегося  Демокрита» особенно  показателен  и  значителен,  ведь  он  в  значительной  степени раскрывает  новые,  не  типичные  для  классической  античности  смысловые грани слез и смеха  (что может служить еще одним основанием того, что этот образ  возник  в  эпоху  эллинизма,  когда  именно  такие,  условно  говоря, патетично-аффективные,  страстные  проявления  человеческой  природы, закрепляются  в  пластической  и  живописной  иконографии  –  вспомним, например, знаменитого Лаокоона).

Начнем с указания на то, что слезы и смех выступают манифестацией маргинальной  инаковости  Гераклита  и  Демокрита.  То,  что  Гераклит  очень сильно  выделялся  не  только  среди  своих  современников,  но  и  потомков  не требует  особых  доказательств:  эфесского  философа  вообще  можно  назвать самым  харизматичным  из  всех  древнегреческих  мыслителей.  Это проявлялось  не  только  в  его  способе  жизни  (bios),  который,  пожалуй, впервые стал таким значимым для философии,  но и в написанной им книги, язык и содержание которой в силу их необычности сразу стали  –  и остаются до  сих  пор  –  предметом  бурных,  подчас  противоположных  оценок  и комментариев[11].  Однако,  и  Демокрит  также  отличался  большим своеобразием  в  этом  отношением.  Не  имея  возможности  подробно остановиться  на  этом  аспекте,  укажем  лишь  некоторые  специфические особенности  его  образа.  То,  что  Демокрит  из  причитающегося  ему имущества  выбрал  меньшую  долю  (хотя  и  очень  значительную,  около  ста талантов) и  всю ее потратил  на путешествия  (Диоген  Лаэртский,  IX, 35-36)было  удивительным  только  для  большинства  –  греческие  же  философы довольно  рано  утратили  интерес  к  материальным  ценностям  и  почти  все ценили  возможность  увидеть  мир,  отправляясь  в  дальние  и  долгие путешествия.  Гораздо  непривычней  и  даже  подозрит ельно  выглядело имеющееся  у  Демокрита  с  юности  стремление  к  одиночеству,  которое  он обретал  или  в  отгороженной  беседке  во  дворе  дома  или  даже  в  могильных склепах  (Диоген  Лаэртский,  IX,  36-38).  Это  было  столь  необычно  и непонятно  для  «логики»  массового  повседневного  сознания  (и  не  только античного),  что  древнегреческие  авторы,  видимо  выражая  имеющуюся  по этому  поводу  оценку большинства, напрямую соотносили такое поведение с безумством, ведь стремление к уединению, даже если оно связано с писанием днем  и  ночью  ученых  трудов,  и  ведению  незаметной  жизни  частного человека  во  время,  когда  главной  ценностью  была  общность  и  участие  в общественной  жизни,  действительно  могло  производить  впечатление душевной болезни [7, 191-192][12].  Собственно, и смех, которому, без видимых большинству  причин,  постоянно  поддавался  Демокрит,  также  мог  служить подтверждением его безумия.

То,  что  первое  поколение  древнегреческих  философов  очень выразительно  и  ярко  воплощало  в  способе  своей  жизни  принципиально новую  систему  ценностей,  основанную  на  приоритете  теоретического познания и делавшую их  в глазах большинства чудаковатыми маргиналами, не  раз  отмечалось,  и  собранные  Диогеном  Лаэртским  многочисленные истории на эту тему лишь тому подтверждение.  Поэтому неудивительно, что уничижающие  оценки  оборачивались  в  итоге  в  пользу  наших  философов, раскрывая их подлинное значение, которое в итоге не могли не признать и те, для  кого  они  оставались  странными.  Сложный  характер  Гераклита  не  мог затемнить высоту и независимость его духа, а «темнота» языка его книги  – скрыть  ее  глубину.  Безумие  же  Демокрита  и  вовсе  обернулось  признанием его  мудрости:  абдериты,  решив  пригласить  для  лечения  Демокрита Гиппократа, через некоторое время с удивлением услышали от знаменитого врача, что тот не встречал никого мудрее его  –  поэтому за ним  закрепилось прозвище не только Смехача, но  Философии и Мудрости [7, 199-200].

Поэтому  слезы  и  смех  Гераклита  и  Демокрита  нужно  оценивать, находясь не на уровне массовых ценностей повседневного сознания (которые интерпретируют их как проявление невоздерженности и душевной болезни, т.е.  «психологически»),  а  исходя  из  теоретических,  практических  («экзистенциальных»,  т.е.  касающихся  способа  существования),  этических, наконец,  метафизических  принципов  и  установок  древнегреческих философов.  В  этом  контексте,  если  использовать  понятия  М.  Хайдеггера, слезы и смех это данность не мира    das  Man, а реакция на него, его оценка, отношение  к  нему  со  стороны  раскрывающих  в  себе  Eigenstlichkeit, «подлинное»,  философов. Свидетельства недаром подчеркивают, что слезы и смех  у наших философов появлялись как только они выходили на улицу, т.е. при  непосредственном  соприкосновении  с  окружающим  их  миром,  и  тогда вместо  гнева  (на  этот мир)  одним овладевали слезы, другим  –  смех  [7,198-199;  11,  180-181].  И  Гераклита  и  Демокрита,  несмотря  на  все  кажущееся  и действительно  имеющееся  различия  между  ними,  объединяет  то,  что  они были  философами  и  содержательно  схоже,  пусть  и  в  разных  проявлениях, оценивали  мир,  в  котором  им  приходилось  жить.  Григорий  Богослов приводит фрагмент одного  античного автора, в котором очень выразительно предстало  это  диалектическое,  но  все  же  единство  Гераклита  и  Демокрита: «они  жили  не  в  одно  и  то  же  время,  но  были  философами  природы, одинаково осуждая превратности мира, один смеясь, другой плача. Демокрит смеялся  над  всеми  вещами,  Гераклит  оплакивал  их.  Демокрит  был абдеритянином, Гераклит эфесянином» [6, 44].

Слезы  и  смех  здесь  не  проявление  человеческой  впечатлительности, неуравновешенности,  аффективности,  а,  пусть  и  не  стандартная  (впрочем, вполне  соответствующая  отмеченной  маргинальной  инаковости  наших героев),  зримая  манифестация  философской  оценки  «неподлинной» составляющей мира и поведения людей в нем.  Если их книги были доступны для  понимания  немногим,  то  их  философия  в  определенной  мере воплощалась  в доступном для всех  их  чувственно воспринимаемом облике и они  не  могли  скрывать  ее,  ведь  их  человеческий  образ  был  –  или  стал  со временем, но так ли это важно?  –  образом их философии, а может быть, и ее символом.  В этом  они сами являли одновременно приговор и надежду для этого  мира.  И  нам,  их  далеким  потомкам,  которым  судьба  не  оставила целиком  ни  гераклитовского  трактата  «О  природе»,  ни  демокритовского «Большого  Миростроя»  (ни  говоря  уже  о  большом  количестве  других  его трудов)  остается  лишь  вновь  и  вновь  вчитываться  в  дошедшие  до  нас фрагменты и всматриваться в образ каждого из них с надеждой понять что-то важное и в них и в самих себе.

 

Литература:

1. Аверинцев С.С. Бахтин, смех, христианская культура // Аверинцев С.С. Связь времен. Киев: Дух  и литера, 2005. С.342-360.

2. Бахтин М.М. Проблемы творчества\поэтики Достоевского. Киев: Next, 1994.

3. Бахтин  М.М.  Формы  времени  и  хронотопа  в  романе  //  Бахтин  М.М.  Собрание  сочинений.  Т.3. Теория романа. М.: Языки славянских культур, 2012. С.340-543

4. Блаватский В.Д. Греческая скульптура. М. : Б.С.Г.Пресс, 2008

5. Гегель Г.В.Ф. Лекции по эстетике. Т.2. СПб.: Наука, 2001.

6. Гераклит  Эфесский.  Все  наследие.  Составление,  критический  текст,  перевод,  комментарии  С. Н. Муравьева. М.: Ад маргинем Пресс, 2014

7. Лурье С.Я. Демокрит. Тексты. Перевод. Исследования. Ленинград: Наука, 1970.

8. Римское культура и искусство. Выставка римско-германского Музея города Кельна. М., 1984

9. Светлов  Р.В.  Сократ  в  пространстве  античного  воображения  //  Schole.  Философское антиковедение и классическая традиция. Т.9. вып. 1. 2015. С.169-185.

10. Тахо-Годи А.А. Жизнь как сценическая игра в представлении древних греков // Тахо-Годи А.А., Лосев А.Ф. Греческая культура в мифах, символах и терминах. СПб: Алетейя, 1999. С.434-442.

11. Фрагменты древнегреческих философов. Ч.1. Издание подготовил А.В. Лебедев. М.: Наука, 1988.

12. Фуко М. История безумия в классическую эпоху. СПб: Университетская книга, 1997

13. Чубова  А.П.,  Касперавичюс  М.М.,  Саверкина  И.И.,  Сидорова  Н.А.  Искусство  восточного

средиземноморья I-IV веков. М.: Искусство, 1985.

 

[1] В переписке Гераклита, составленной неизвестным автором примерно в I в.н.э. и, вероятно, знакомом с оригиналом или одной из копий статуи философа, есть его письмо к Гермодору, где Гераклит признается, что на воздвигнутом им алтаре он написал не свое имя, а «Гераклу Эфесскому», записывая бога в число граждан полиса, как пример человека, обожествленного за доблесть, свои доблестные деяния и многочисленные подвиги, хотя не меньшие подвиги совершил и он сам, увековечив себя этим не в камне, а в человеческих душах: [11, 182].

[2] Кстати говоря, в голландской и фламандской живописи XVII века, где исследуемый нами в этой статье образ плачущего Гераклита и смеющегося Демокрита был чрезвычайно популярным – к нему обращались Рубенс, Рембрандт, Билерт, Морелсе, Брюгген, Йорданс и многие другие, – Демокрит, видимо, исходя из царивших в то время эстетических канонов, никогда не изображается полностью лысым, часто в шляпе, иногда с не слишком густыми волосами, а подчас и с пышной шевелюрой. Ознакомиться с примерами иконографии философов в Средние Века, Возрождение и особенно XVII-XVIII вв. можно в нашей презентации, сделанной для выступления на платоновской конференции в июне 2015 г. и представленной на нашем сайте «Иконография античных философов: к истории и антропологии образа» по адресу: http://iconsphilosophy.ucoz.ru.

[3] В этой связи до сих пор не теряют своей значимости замечания Гегеля о классической греческой скульптуре как о «субстанциальной индивидуальности», являющей идеальную всеобщность духовного в индивидуализации материально-пластического тела: [5, 92-97].

 

[4] Подробней о судьбе образа Сократа в античной культуре посвящена статья Светлова Р.В.: [9].

[5] Заметим, что Блаватский В.Д. на протяжении книги проводит параллели и между другими философами и скульпторами на основании общности принципов, выражаемых языком теории и пластики. Так, Гераклиту он находит пару в лице Мирона, Пифагору – Поликлета, Аристотелю – Лисиппа, Аристиппу –  Праксителя. Думается, что такой подход продуктивен и может послужить основой большого исследования.

[6] В издании Гераклита С.Н. Муравьева приводится указание на двойную герму в Экс-ан-Провансе (Музей Гране), которая может относиться к Гераклиту, но кто составляет ему пару автору этой статьи неизвестно: [6,  50].

[7] «На мудрых вместо гнева находили: слезы – на Гераклита, смех – на Демокрита» [11,  181].

[8] Существует только один фрагмент из переписки Сидония Апполинария, христианского епископа Клермона V в. , где указывается, что среди писаных на стенах гимнасиев Ареопага и в пританеях портретов было и изображение Гераклита с глазами, застланными плачем: [6, 51].

 

[9] На большом историко-культурном и историко- философском материале эту тему подробно исследует А.А. Тахо-Годи: [10,.434-442].

[10] Достаточно указать лишь на традиции серьезно-смеховой литературы (σπου δογελοιον), тесно связанные с карнавальным мироощущением, которые исследовались М. Бахтиным: [2, 313-331; 3,.343-385].

 

[11] Античные фрагменты, посвященные книге Гераклита, отдельно выделены в издании С.Н. Муравьева: [6, 52-78].

[12] Здесь нельзя не обратить внимание, что частный человек обозначался в греческом языке словом idiotes, которое со временем стало иметь в том числе медицинское значение «душевнобольной», «идиот». Вспомним в этой связи, что тема соотношения «инаковости» и «нормальности», рассмотренная на примере отношения к безумным, раскрыла свою сложную амбивалентность и неоднозначность в исследованиях М. Фуко: [12].

Категория: Мои статьи | Добавил: korolevseva (19/12/2015)
Просмотров: 647 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
avatar