Главная » Статьи » Мои статьи |
Образцы дошедшей до нас иконографии Гераклита и Демокрита немногочисленны. Все имеющиеся изображения эфесского философа так или иначе отталкиваются от недошедшей до нас скульптуры Гераклита в Эфесе, которая было поставлена городом своему знаменитому гражданину уже после смерти философа, возможно, во второй половине V в.д.н.э. Это, прежде всего, найденная в 1885 г. на Крите в местечке Гортине т.н. Гортинская статуя (копия, около 200 г.н.э.), ныне хранящаяся в Археологическом музее Ираклиона, где перед нами предстает во весь рост человек с палицей (указание на сходство Гераклита, ΗΡΑΚΛΕΙΤΩΙ, с Гераклом, ΗΡΑΚΛΕΙ, не только по имени, но и содержательно, в качестве родства по сверхчеловеческой силе – в одном случае физической, в другом – духа)[1]; поздняя герма из Тиволи, где на нас устремляется сосредоточенно-углубленный взгляд явно идеализированного и искусственно облагороженного человека; а также эфесские монеты 130-260 гг.н.э. Что касается философа из Абдер, то это герма из «зала философов» Капитолийского музея, римская копия с греческого оригинала II в.д.н.э., на которой представлена лысая, с растопыренными ушами и хитровато-смеющимся взглядом голова человека (в дальнейшем этот пластический образ активно повторялся в эпоху Просвещения, например Ф.Мессершмидтом, также схожая иконография представлен в гермефилософа в Летнем Саду Петербурга скульптура XVIII в. О. Маринали). Интересно, что на другом распространенном иконографическом типе Демокрита он представлен уже намного более благообразным, несколько меланхолично-утомленным, с опущенной головой и с кучерявыми волосами (именно этот тип использовался в Греции 70-80-х годов прошлого века как на монете, так и на бумажной купюре)[2]. Такого резкого различия в изображении внешности мы не встречаем в отношении Гераклита. Причина этого в том, что Гераклит жил во времена (554-483 гг.д.н.э.), когда скульптурные портреты реальных людей только-только начинали появляться, с трудом пробивая себе место в традиционной мифологической тематике. Но такой высокой чести и признания от полиса удостаивались в то время не философы, а те, кто его прославлял и защищал – атлеты, победители Олимпийских, Истмийских или Немейских игр, и тираноубийцы Гармодий и Аристогитон работы Крития и Несиота (476 г.д.н.э.), первая парная пластическая композиция реальных исторических персонажей Древней Греции. Неудивительно, что иконография Гераклита возникла позднее, скорее всего, без соотнесения с его реальным образом, на основе прежде всего того, каким он представлялся и должен был быть на основе своего труда. Видимо, эта нормативная идеализация, вообще свойственная пластике эпохи высокой классики, отличала уже указанную выше скульптуру Гераклита в Эфесе. Впрочем, создание такого идеально-обобщенного, хотя (в случае таланта художника) и с наделением индивидуальными чертами, образа характеризует не только Гераклита, но практически всех мыслителей VI в.д.н.э. и даже более позднего времени[3]. Особенно остро и выпукло эта обобщенность в изображении ранних древнегреческих мыслителей выступала в портретной мозаичной живописи,получившей распространение во времена, когда уже не осталось никаких аутентичных свидетельств о реальном образе философов. В этом мы убеждаемся на примере сделанных по одному, видимо распространенному в римской империи шаблону (вокруг расположенной в центре фигуры располагаются по кругу философы) напольных мозаик «Муза Каллиопа и мудрецы» на вилле близ Баальбека (III в.н.э.) или т.н. «мозаика философов» городского дома в Кельне (II-III вв.н.э.) [13,141-142; 6, 38-39]. Иначе обстояло дело с Демокритом, который, вероятно, учился в Афинах [7, 193] периода продолжающегося расцвета этого полиса, пусть несколько и омраченного политическим поражением в Пелопоннесской войне, но продолжающего оставаться бесспорным культурным центром. К этому времени – концу V-нач. IV в.д.н.э. – философы постепенно начинают становиться важной и довольно заметной частью общественной публичной жизни, что и выражается в появлении посвященных им скульптурах. Греки уже воспитали в себе вкус к философии, и абдериты (которые вообще имели в Элладе репутацию не очень умных) были способны, прослушав «Большой Мирострой», восхититься им настолько, чтобы наградить вернувшегося на родину Демокрита не только большой суммой денег, но и высшей формой признания – установкой на агоре статуи или даже нескольких статуй в его честь, а также похоронами за государственный счет (Диоген Лаэртский IX, 39). Также на родине философа и при его жизни была выпущена монета с гербом полиса Абдер и надписью «При Демокрите», что, конечно, показывает, тот высочайший уровень уважения, который он имел [7, 194]. Возможно, автором этой скульптуры Демокриту был Деметрий из Алопеки, творчество которого отличалось не нормативной идеализацией обобщенного образа, а схватыванием индивидуальности портретируемого , которого Лукиан не случайно назвал anthropopoios, т.е. созидающим людей, а не богов (theopoios). Для этого он не боялся изображать старость, нелицеприятные особенности строения тела, такие характерные особенности, как выпуклый живот, выступающие жилы, редкая борода (как в случае с портретом коринфского стратега Пелиха) или беспорядочно падающие волосы, изборожденное глубокими морщинами и обрюзгшее лицо, ассиметрично посаженные глаза (как в случае с основателем кинизма Антисфеном) [4, 175-177]. К этой версии нас обращает не только римская копия Демокрита из Капитолийского музея, подходящая под особенности иконографического стиля Деметрия, но и царящий в пластическом искусстве Афинах первой половины IV века дух «греческого натурализма», конечно отличного от более позднего римского натурализма, но также направленный на передачу характерно индивидуальных черт, сильных страстей и переживаний, заостренной борьбы и динамики (чем отличалось, например, творчество Скопаса). Не будем забывать, что примерно в то же время, когда создавалась скульптура Демокрита, афиняне, сожалея о ошибочно принятом решении казнить Сократа, решили заказать Лисиппу (кстати, придворному портретисту Александра Великого) памятник философу, который очевидно не соответствовал классическому пониманию красоты и неоднократно сравнивался современниками то с Силеном, то с Марсием, то со скатом (Диоген Лаэртский II, 43)[4]. Таким образом, натуралистические изображения далеко не самых красивых человеческих образов, явно не вписывающихся в классические каноны калокагатии, были распространены в 30-50 годы IV в.д.н.э. В конце концов, и атомистика Демокрита, сводящая все к беспорядочному движению в пустоте отличающихся по форме, размеру и положению атомов, также являет собой пример философски осмысленного индивидуалистического натурализма, и прямая параллель умозрительной философии и пластической скульптуры здесь вовсе не кажется произвольной [4, 182-183][5]. В результате развития образов наших философов они объединились, став в некотором смысле зеркальным отражением друг друга, и это не могло не повлиять на их иконографию. Теперь мы знаем Гераклита и Демокрита как соответственно плачущего и смеющегося – и действительно, смех и слезы являются оборотными и чрезвычайно характерными сторонами человеческой жизни. Однако знаменательно, что такое единство не воплотилось в форме сдвоенных герм – форме пусть и не частой, но время от времени используемой в античном пластическом искусстве, и именно в отношении философов[6]. Так, нам известны в римских копиях гермы Эпикура и Метродора (I-II в.н.э., Капитолийский музей Рима), Сократа и Сенеки (III в.н.э., Берлин, Пергамон-музей), Сократа и Ксенофонта (Эфес, I в.н.э.). Видимо, однако, сдвоенные гермы предназначались для единых по духу и исповедуемым принципам людей, скрепленных или личными дружественными отношениями учителя-ученика (как в случае с Сократом и Ксенофонтом или Эпикуром и Метродором) или, пусть и разделенных веками, отношений учителя и его последователя (как в случае с Сократом и Сенекой). Единство же Гераклита и Демокрита была, так сказать, намного более диалектичным и амбивалентным. И все же мы не можем не задаться вопросом: что же, несмотря на все различия, объединяла этих двух столь несхожих на первый взгляд философов? Для начала напомним, что указание на столь распространенный позднее образ плачущего Гераклита и смеющегося Демокрита появляется довольно поздно. Впервые его приводит Сотион, александрийский философ начала II в.д.н.э., автор «Преемств», чуть ли не первого систематического изложения истории греческой философии, важнейшего источника для Диогена Лаэртского[7]. С чем можно связать формирование этого образа именно в это время, (конечно, если не учитывать, возможность чего всегда предполагается, что упоминание его имелось и в недошедших до нас более ранних источниках)? Сразу отметим, что, если не брать фрагментов в рамках «На мудрых вместо гнева находили: слезы – на Гераклита, смех – на Демокрита» [11, 181]. развития образа «плачущий Гераклит-смеющийся Демокрит», то вместе этих философов почти не упоминают вместе. Так, Диоген Лаэртский сообщает, что Гераклита представил эфесцам Мелисс подобно тому, как абдеритам представил Демокрита Гиппократ (IX, 24); есть фрагмент из сочинения раннехристианского апологета Афиногора Афинского (II в.н.э.), в котором говорится, что едва не были изгнаны Гераклит из Эфеса и объявленный помешанным Демокрит из Абдер; еще Цицерон однажды сказал, что Гераклит более всего темен, а Демокрит – менее всего[7, 194;382].
Можно предположить, что образы «плачущего Гераклита» и «смеющегося Демокрита» до определенного времени развивались автономно, независимо друг от друга и были впервые объединены около II в.д.н.э. Сотионом или, скорее всего, кем-то другим еще раньше (и, видимо, достаточно авторитетным лицом, поскольку Сотион в своих историко-философских «Преемствах» опирался на уже устоявшуюся и достаточно утвердившуюся связку нарративных образов Гераклита и Демокрита), аналогично тому, как в какой-то момент происходило пластическое сближение других философов в сдвоенных гермах. Косвенным подтверждением этому может служить следующее. Самые полные письменные размышления по поводу образов наших философов, каждого в отдельности, даны в письмах: образ несмеющегося (о плачущем здесь не говорится) Гераклита дан в его письме Гермодору, а образ смеющегося Демокрита в письме Гиппократа и в письме Демокрита к Гиппократу [11, 184-185; 7, 198-199]. Нам сейчас и не так важно, что письма эти оказались подложными – псевдо-гераклитовы письма написаны в I в.н.э., псевдо-гиппократовы – во II-III вв.(скорее всего, в качестве риторических упражнений в эпистолографическом стиле на заданную тему, что было распространено во времена «второй софистики»). Существеннее, что в обоих письмах не упоминается вторая составляющая парного образа, а ведь эти письма стали определяющими для утверждения связки «плачущий Гераклит-смеющийся Демокрит». Можно предположить, что некоторое время образы плачущего Гераклита и смеющегося Демокрита имели хождение как по отдельности, так и вместе. Интересно, что слезы Гераклита, в отличие от смеха Демокрита, не нашли пластического воплощения в иконографическом образе философа[8]. Возможно, это связано с тем, что образ Гераклита более объемный, многозначный, складывающийся из разных составляющих, каждая из которых по своему очень выразительна. Начнем с того, что эфесский философ часто представляется «не смеющимся», за ним в истории закрепилось прозвище «Темный», он выступал одиночкой, немногословным,меланхоликом, мрачным, гордым, сильным, надменным, обидчивым, с большим самомнением, самодостаточным (обретшим автаркию), человеконенавистником, божественным [6, 29-44]. Кстати говоря, все эти черты не сочетаются с плачущим человеком, и несколько странным воспринимаются слова Сенеки о Гераклите как о человеке «нежной души», беспомощном, том, кого надо жалеть[6, 41]. Возможно, для Сенеки как римлянина, принадлежащего иной системе ценностных приоритетов (в чем легко убедиться сравнив пластические образцы иконографических образов греков и римлян), сила никак не увязывалась с слезами, которые им поэтому оценивались традиционно, как проявление мягкости и слабости, т.е. «психологически». В любом случае, очевидно, у скульпторов и художников благодаря разным нарративным источникам имелся богатый смысловой материал для создания на его основе пластического образа, не привязанного исключительно к слезам. А что мы знаем об особенностях образа Демокрита, позволяющих нам его ясно представить? То, что был достаточно волевым,трудолюбивым, не был привязан к материальным благам, любил путешествовать из-за страсти к познанию и при этом также ценил одиночество и спокойствие, стремился жить незаметно, пренебрегал славой, был проницательным, по своей природе достаточно страстным, хотя и успешно боролся с этим, призывая к воздержанности, прожил более ста лет[7, 189-204]. Согласимся, что все эти черты, очень важные и значимые сами по себе, не слишком много дают воображению для создания чувственно воспринимаемого образа, а поэтому естественно активно обращаться к такой наглядной детали, как смех. В любом случае представленный Гераклитом и Демокритом союз слез и смеха показателен для античной культуры и философии. Слезы не являются характерным феноменом для древнегреческой культуры, которую, хотя и несколько односторонне и схематично, но все же не без оснований принято называть «светлой» и «жизнеутверждающей». Действительно,ничего подобного фигуре ветхозаветного плачущего пророка Иова, смиренномудрого плача Иоанна Лествичника в христианском монашестве или феномена плакальщиц на Руси в Древней Греции мы не найдем. С другой стороны, нескончаемый смех уже у Гомера удел только богов (Ил., I, 599-611), удел же людей, бессильных перед всевластной судьбой, – слезы, которые для самих богов не более, чем забава, как, впрочем, и вся человеческая жизнь, которой они играет без ясной цели, как живой игрушкой-актером, не могущим не выполнять заранее данную ему роль, какая бы они ни была[9]. Эту диалектическую апорию древнегреческой культуры, во многом объясняющую взаимосвязь свободы и необходимости в фаталистически организованном античном космосе, мы всегда должны иметь в виду. Несмотря на то, что смех занимает в древнегреческой культуре большое место[10], сам он оценивается философской рефлексией скорей критически. Возьмем для примера только одного Аристотеля. В «Поэтике», разбирая комедию, которая есть подражание людям худшим, пусть и не во всей их подлости (что уже отличает ее от трагедии, направленную на достижение катарсиса через сочувствующее переживание лучшим людям, например царю Эдипу), он оценивает смешное как часть безобразного, как «некоторая ошибка и уродство, но безболезненное и безвредное» (1149а30 -35). Итак, причина смеха – «ошибка и уродство», т.е. в смехе смеющийся возвышается над тем «неправильным» и «некрасивым», что было для него поводом; именно так смеются боги над делами, заботами и радостями людей. Мы бы назвали такое отношение скорей насмешкой, да и сами греки имели по всей видимости именно эту коннотацию, построенную на иерархическом отношении возвышающегося смеющегося над принижаемым объектом смеха. И в театре, придя на комедию, грек должен был добиваться «комического катарсиса», т.е. через смех по возможности освобождаться и преодолевать в себе то, что его вызвало на сцене. Но это достойное, «легитимное» проявление смеха. Неприемлемым смех становится тогда, когда он выступает проявлением невоздерженности, неумеренности, неуправляемости, неприличия, наконец – людей, которым смех свойственен в таком виде, Аристотель называет «шутами и грубыми людьми», ведь даже в отдыхе необходима «известная пристойность» (Никомахова этика, 1128а). Для Аристотеля, проводящего и в отношении душевного склада (этоса) свой принцип «середины между крайностями», остроумный находится между, с одной стороны, не умеющим шутить, отвергающим все смешное неотесанным и скучным, а с другой – шутом, который рад все без исключения использовать как повод для насмешек и любой ценой и поэтому «подчинен смешному» (Никомахова этика, 1128b1-5). В повседневном словоупотреблении «остроумный» (буквально «поворотливый») не имел положительных коннотаций, сводясь во многом к пошлому и неприличному балагурству (которое так часто присутствует в «Характерах» Феофраста). Аристотель, по всей видимости, хотел реабилитировать это душевное качества, представив его как добрый склад души (Евдемова Этика, 1134а10); но даже Стагирит подчеркивал, что остроумие, т.е. способность отдыхать и развлекаться, в меру, пристойно шутя, является свойством прежде всего юности (Риторика, 1389b10). Эти две формы смеха и соответственно их оценки в древнегреческой культуре нужно четко разделять. Ведь смех может относится как к «страсти», pathos’у, т.е. к экстатическому, оргиастическому, дионисийскому, не к тому, что Я делает, а что с ним делает, претерпевается; а может и к тому, что освобождает человека, в том числе от собственной аффективности. Современная «философия смеха», во многом заложенная Ф. Ницше, обожествившим именно эту экстатически-дионисийскую составляющую смеха в образе смеющего и танцующего Заратустры, чаще всего выделяет именно эту сторону смеха, которая как раз подвергалась остракизму древними греками. Исходя из такой модели интерпретации смеха и учитывая философию Гераклита как диалектику движения, становления, перехода, борьбы, эфесский философ должен был быть изображаем не как плачущий, а, наоборот, именно как смеющийся; но античные авторы, очевидно, воспринимали его в другой перспективе. И Сергей Аверинцев, творчески дополняя карнавальную концепцию смеха М. Бахтина христианским опытом и обоснованно критикуя некоторую абсолютизацию им смеха (что само по себе, во времена повального, зачастую пассивно-подражательного, увлечения бахтиноведением, заслуживает уважения), совершенно справедливо показывает, что эти два аспекта во многом неотделимы друг от друга, составляя антропологическую амбивалентность смехового феномена [1, 342-360]. Конечно, слезы не имеют такой разработанной «философии», как смех, но и в древнегреческой классической культуре слезы, как и смех, преимущественно выступают как проявления непроизвольной, нерегулируемой и неумеренной аффективности человека. В этом смысле культурный феномен «плачущего Гераклита» и «смеющегося Демокрита» особенно показателен и значителен, ведь он в значительной степени раскрывает новые, не типичные для классической античности смысловые грани слез и смеха (что может служить еще одним основанием того, что этот образ возник в эпоху эллинизма, когда именно такие, условно говоря, патетично-аффективные, страстные проявления человеческой природы, закрепляются в пластической и живописной иконографии – вспомним, например, знаменитого Лаокоона). Начнем с указания на то, что слезы и смех выступают манифестацией маргинальной инаковости Гераклита и Демокрита. То, что Гераклит очень сильно выделялся не только среди своих современников, но и потомков не требует особых доказательств: эфесского философа вообще можно назвать самым харизматичным из всех древнегреческих мыслителей. Это проявлялось не только в его способе жизни (bios), который, пожалуй, впервые стал таким значимым для философии, но и в написанной им книги, язык и содержание которой в силу их необычности сразу стали – и остаются до сих пор – предметом бурных, подчас противоположных оценок и комментариев[11]. Однако, и Демокрит также отличался большим своеобразием в этом отношением. Не имея возможности подробно остановиться на этом аспекте, укажем лишь некоторые специфические особенности его образа. То, что Демокрит из причитающегося ему имущества выбрал меньшую долю (хотя и очень значительную, около ста талантов) и всю ее потратил на путешествия (Диоген Лаэртский, IX, 35-36)было удивительным только для большинства – греческие же философы довольно рано утратили интерес к материальным ценностям и почти все ценили возможность увидеть мир, отправляясь в дальние и долгие путешествия. Гораздо непривычней и даже подозрит ельно выглядело имеющееся у Демокрита с юности стремление к одиночеству, которое он обретал или в отгороженной беседке во дворе дома или даже в могильных склепах (Диоген Лаэртский, IX, 36-38). Это было столь необычно и непонятно для «логики» массового повседневного сознания (и не только античного), что древнегреческие авторы, видимо выражая имеющуюся по этому поводу оценку большинства, напрямую соотносили такое поведение с безумством, ведь стремление к уединению, даже если оно связано с писанием днем и ночью ученых трудов, и ведению незаметной жизни частного человека во время, когда главной ценностью была общность и участие в общественной жизни, действительно могло производить впечатление душевной болезни [7, 191-192][12]. Собственно, и смех, которому, без видимых большинству причин, постоянно поддавался Демокрит, также мог служить подтверждением его безумия. То, что первое поколение древнегреческих философов очень выразительно и ярко воплощало в способе своей жизни принципиально новую систему ценностей, основанную на приоритете теоретического познания и делавшую их в глазах большинства чудаковатыми маргиналами, не раз отмечалось, и собранные Диогеном Лаэртским многочисленные истории на эту тему лишь тому подтверждение. Поэтому неудивительно, что уничижающие оценки оборачивались в итоге в пользу наших философов, раскрывая их подлинное значение, которое в итоге не могли не признать и те, для кого они оставались странными. Сложный характер Гераклита не мог затемнить высоту и независимость его духа, а «темнота» языка его книги – скрыть ее глубину. Безумие же Демокрита и вовсе обернулось признанием его мудрости: абдериты, решив пригласить для лечения Демокрита Гиппократа, через некоторое время с удивлением услышали от знаменитого врача, что тот не встречал никого мудрее его – поэтому за ним закрепилось прозвище не только Смехача, но Философии и Мудрости [7, 199-200]. Поэтому слезы и смех Гераклита и Демокрита нужно оценивать, находясь не на уровне массовых ценностей повседневного сознания (которые интерпретируют их как проявление невоздерженности и душевной болезни, т.е. «психологически»), а исходя из теоретических, практических («экзистенциальных», т.е. касающихся способа существования), этических, наконец, метафизических принципов и установок древнегреческих философов. В этом контексте, если использовать понятия М. Хайдеггера, слезы и смех это данность не мира das Man, а реакция на него, его оценка, отношение к нему со стороны раскрывающих в себе Eigenstlichkeit, «подлинное», философов. Свидетельства недаром подчеркивают, что слезы и смех у наших философов появлялись как только они выходили на улицу, т.е. при непосредственном соприкосновении с окружающим их миром, и тогда вместо гнева (на этот мир) одним овладевали слезы, другим – смех [7,198-199; 11, 180-181]. И Гераклита и Демокрита, несмотря на все кажущееся и действительно имеющееся различия между ними, объединяет то, что они были философами и содержательно схоже, пусть и в разных проявлениях, оценивали мир, в котором им приходилось жить. Григорий Богослов приводит фрагмент одного античного автора, в котором очень выразительно предстало это диалектическое, но все же единство Гераклита и Демокрита: «они жили не в одно и то же время, но были философами природы, одинаково осуждая превратности мира, один смеясь, другой плача. Демокрит смеялся над всеми вещами, Гераклит оплакивал их. Демокрит был абдеритянином, Гераклит эфесянином» [6, 44]. Слезы и смех здесь не проявление человеческой впечатлительности, неуравновешенности, аффективности, а, пусть и не стандартная (впрочем, вполне соответствующая отмеченной маргинальной инаковости наших героев), зримая манифестация философской оценки «неподлинной» составляющей мира и поведения людей в нем. Если их книги были доступны для понимания немногим, то их философия в определенной мере воплощалась в доступном для всех их чувственно воспринимаемом облике и они не могли скрывать ее, ведь их человеческий образ был – или стал со временем, но так ли это важно? – образом их философии, а может быть, и ее символом. В этом они сами являли одновременно приговор и надежду для этого мира. И нам, их далеким потомкам, которым судьба не оставила целиком ни гераклитовского трактата «О природе», ни демокритовского «Большого Миростроя» (ни говоря уже о большом количестве других его трудов) остается лишь вновь и вновь вчитываться в дошедшие до нас фрагменты и всматриваться в образ каждого из них с надеждой понять что-то важное и в них и в самих себе.
Литература: 1. Аверинцев С.С. Бахтин, смех, христианская культура // Аверинцев С.С. Связь времен. Киев: Дух и литера, 2005. С.342-360. 2. Бахтин М.М. Проблемы творчества\поэтики Достоевского. Киев: Next, 1994. 3. Бахтин М.М. Формы времени и хронотопа в романе // Бахтин М.М. Собрание сочинений. Т.3. Теория романа. М.: Языки славянских культур, 2012. С.340-543 4. Блаватский В.Д. Греческая скульптура. М. : Б.С.Г.Пресс, 2008 5. Гегель Г.В.Ф. Лекции по эстетике. Т.2. СПб.: Наука, 2001. 6. Гераклит Эфесский. Все наследие. Составление, критический текст, перевод, комментарии С. Н. Муравьева. М.: Ад маргинем Пресс, 2014 7. Лурье С.Я. Демокрит. Тексты. Перевод. Исследования. Ленинград: Наука, 1970. 8. Римское культура и искусство. Выставка римско-германского Музея города Кельна. М., 1984 9. Светлов Р.В. Сократ в пространстве античного воображения // Schole. Философское антиковедение и классическая традиция. Т.9. вып. 1. 2015. С.169-185. 10. Тахо-Годи А.А. Жизнь как сценическая игра в представлении древних греков // Тахо-Годи А.А., Лосев А.Ф. Греческая культура в мифах, символах и терминах. СПб: Алетейя, 1999. С.434-442. 11. Фрагменты древнегреческих философов. Ч.1. Издание подготовил А.В. Лебедев. М.: Наука, 1988. 12. Фуко М. История безумия в классическую эпоху. СПб: Университетская книга, 1997 13. Чубова А.П., Касперавичюс М.М., Саверкина И.И., Сидорова Н.А. Искусство восточного средиземноморья I-IV веков. М.: Искусство, 1985. [1] В переписке Гераклита, составленной неизвестным автором примерно в I в.н.э. и, вероятно, знакомом с оригиналом или одной из копий статуи философа, есть его письмо к Гермодору, где Гераклит признается, что на воздвигнутом им алтаре он написал не свое имя, а «Гераклу Эфесскому», записывая бога в число граждан полиса, как пример человека, обожествленного за доблесть, свои доблестные деяния и многочисленные подвиги, хотя не меньшие подвиги совершил и он сам, увековечив себя этим не в камне, а в человеческих душах: [11, 182]. [2] Кстати говоря, в голландской и фламандской живописи XVII века, где исследуемый нами в этой статье образ плачущего Гераклита и смеющегося Демокрита был чрезвычайно популярным – к нему обращались Рубенс, Рембрандт, Билерт, Морелсе, Брюгген, Йорданс и многие другие, – Демокрит, видимо, исходя из царивших в то время эстетических канонов, никогда не изображается полностью лысым, часто в шляпе, иногда с не слишком густыми волосами, а подчас и с пышной шевелюрой. Ознакомиться с примерами иконографии философов в Средние Века, Возрождение и особенно XVII-XVIII вв. можно в нашей презентации, сделанной для выступления на платоновской конференции в июне 2015 г. и представленной на нашем сайте «Иконография античных философов: к истории и антропологии образа» по адресу: http://iconsphilosophy.ucoz.ru. [3] В этой связи до сих пор не теряют своей значимости замечания Гегеля о классической греческой скульптуре как о «субстанциальной индивидуальности», являющей идеальную всеобщность духовного в индивидуализации материально-пластического тела: [5, 92-97].
[4] Подробней о судьбе образа Сократа в античной культуре посвящена статья Светлова Р.В.: [9]. [5] Заметим, что Блаватский В.Д. на протяжении книги проводит параллели и между другими философами и скульпторами на основании общности принципов, выражаемых языком теории и пластики. Так, Гераклиту он находит пару в лице Мирона, Пифагору – Поликлета, Аристотелю – Лисиппа, Аристиппу – Праксителя. Думается, что такой подход продуктивен и может послужить основой большого исследования. [6] В издании Гераклита С.Н. Муравьева приводится указание на двойную герму в Экс-ан-Провансе (Музей Гране), которая может относиться к Гераклиту, но кто составляет ему пару автору этой статьи неизвестно: [6, 50]. [7] «На мудрых вместо гнева находили: слезы – на Гераклита, смех – на Демокрита» [11, 181]. [8] Существует только один фрагмент из переписки Сидония Апполинария, христианского епископа Клермона V в. , где указывается, что среди писаных на стенах гимнасиев Ареопага и в пританеях портретов было и изображение Гераклита с глазами, застланными плачем: [6, 51].
[9] На большом историко-культурном и историко- философском материале эту тему подробно исследует А.А. Тахо-Годи: [10,.434-442]. [10] Достаточно указать лишь на традиции серьезно-смеховой литературы (σπου δογελοιον), тесно связанные с карнавальным мироощущением, которые исследовались М. Бахтиным: [2, 313-331; 3,.343-385].
[11] Античные фрагменты, посвященные книге Гераклита, отдельно выделены в издании С.Н. Муравьева: [6, 52-78]. [12] Здесь нельзя не обратить внимание, что частный человек обозначался в греческом языке словом idiotes, которое со временем стало иметь в том числе медицинское значение «душевнобольной», «идиот». Вспомним в этой связи, что тема соотношения «инаковости» и «нормальности», рассмотренная на примере отношения к безумным, раскрыла свою сложную амбивалентность и неоднозначность в исследованиях М. Фуко: [12]. | |
Просмотров: 647 | |
Всего комментариев: 0 | |