В истории западной мысли Боэций занимает очень важное место: его деятельность как переводчика, комментатора, как посредника между греческой философией и христианством обеспечила непрерывность античной интеллектуальной традиции. Фактически именно Боэций дал западному миру Аристотеля. Он, словно двуликий Янус, обращен как к великому прошлому, так и к новому, христианскому, миру[1]. Боэций – интеллектуал, «который живет в пору глубокого исторического кризиса и присутствует при крушении ценностей, которые представляются ему незаменимыми: классическая древность рассыпалась прямо на его глазах, глазах последнего гуманиста (…) Европейский кризис достиг одной из своих самых трагических точек»[2].

Человек античной культуры и сложной судьбы, Аниций Манлий Сверин Боэций родился ок. 480 г. и прожил весьма не долгую жизнь, закончившуюся казнью в 524г. Первые века христианства – это время, когда греко-римская античность и христианство сосуществуют. Но VI век особенно символичен – он отмечен двумя значительными событиями: в 529 г. император Юстиниан закрывает Платоновскую академию, а Бенедикт Нурсийский основывает монастырь Монте-Кассино. Можно сказать, что Античность закончилась, и началась новая эпоха.

Смерть Боэция не позволила ему осуществить грандиозный замысел – выполнить перевод всех сочинений Платона и Аристотеля, составить комментарии к ним. В результате долгое время Европа весьма плохо знала Платона и практически совсем не знала Аристотеля: Аристотель стал постепенно возвращаться в Европу начиная с XIII века, а Платону пришлось ждать XV века, когда за дело взялись Козимо Медичи и Марсилио Фичино.   

Боэций наряду с Марцианом Капеллой, Кассиодором и Исидором Сивильским был создателем системы disciplinae и artes, суть которых – воспитание разума и указания пути, по которому должен следовать тот, кто стремится к благу[3]. Именно Боэций ввел в обиход термин quadrivium, переведя выражение τέσσαρες μέθοδοι, обнаруженное им в сочинении Никомаха Герасского «Введение в арифметику». Благодаря Боэцию цикл четырех математических наук (арифметика, музыка, геометрия, астрономия) распространился в Европе. И это при том, что сам Боэций не оставил зафиксированной в текстах сколько-нибудь разработанной системы семи свободных искусств[4]. И тем не менее мудрость в средневековом представлении являлась в образах, которые сформировал Боэций в «Утешении философией» и Марциан Капелла в «Браке Филологии с Меркурием»[5]. Вслед за Никомахом Герасским Боэций рассматривает последовательность четырех математических дисциплин – арифметики, музыки, геометрии и астрономии – как лестницу: для Боэция математические науки, также ars musicae – это путь, ведущий от жизни практической к жизни созерцательной[6], они подготавливают разум для занятий философией, которая, в свою очередь, настраивает взгляд на усмотрение Высшего Блага. Эта квадривиальная символика прочитывается на одеждах, в которых является Философия в «Утешении философией». На них вытканы две буквы π и θ, символизирующие практику и теорию: «И казалось, что между обеими буквами были обозначены ступени, как бы составляющие лестницу, по которой можно было подняться снизу вверх»[7].

Традиционный квадривиум включает в себя дисциплины, в основе которых лежит идея о числовых гармониях. Та же идея числа и меры, формообразующих принципов мира как κόσμος или mundus, определяет мировидение, воспитанное авторитетными строчками Книги Бытия: «И увидел Бог все, что он создал, и вот хорошо весьма». Из Книги Премудростей Соломоновых и комментариев к ней Августина было известно, что мир этот создан Богом соответственно числу (numerus), весу (pondus) и размеру (mensura), которые трансформировались в понятия меры (modus), формы (forma) и порядка (ordo). Таким образом, привычное античному мировосприятию единство двух планов – этического и эстетического – было воспринято христианской культурой.

Мысль о том, что музыка способствует воспитанию гармонии, была близка и софистам и Платону. Для Боэция подлинный музыкант – это философ, который умственным взором созерцает числовую гармонию, лежащую в основании мира, гармонию, которая пронизывает мир во всех его аспектах. Воспитательная сила музыки основана на том, что душа и тело соединяются по законам музыкальной гармонии, таким образом, музыка воспитывает, формирует этос. Разработка теории музыки – один из важнейших вкладов Боэция в европейскую культуру. Боэций – музыкант и математик стал визуальным топосом (ил. 3, 5, 8, 14). Наставления в тривиальных и квадривиальных дисциплинах имеют важное значение в воспитательной программе Боэция, которая разворачивается как постепенное восхождение путем совершения умственных усилий и практики ума. Вербальные наставления трансформируются в изображения, сопровождающие тексты и иллюминирующие их. Феномен иллюминированных рукописей заслуживает особого внимания. Иллюстрации, вплетенные в ткань рукописи, являются своего рода переводом вербального языка на язык визуальный, который, всегда современен рукописи. Изображенный на таких иллюстрациях древний мыслитель оказывается современником читателя (ил. 4, 7, 11, 12, 13, 14). Впрочем, такое положение дел характерно и для крупных живописных форм – фресок (ил. 6)[8].    

Сочинения Боэция традиционно делятся на пять групп: к первой относятся тексты, в которых отчасти воплотился замысел Боэция перевести и сопроводить комментарием труды  Платона и Аристотеля («Категории» Аристотеля, «Об истолковании», «Первая аналитика», «Вторая аналитика», «Топика», «Софистические опровержения»), кроме того, Боэций основательно занимался «Категориями» Аристотеля[9]; вторая группа – собственные логические трактаты Боэция («О категорических силлогизмах», «Введение к категорическим силлогизмам», «О гипотетических силлогизмах», «О делении», «О различии топик»), третья группа – изложение первых двух ступеней квадривиума (арифметики и музыки), четвертую группу составляют теологические труды Боэция, и, наконец, пятую группу представляет стоящий особняком трактат «Утешение философией». Собственно, для всей последующей традиции Боэций, прежде всего, –теоретик музыки (а вместе с тем и математик) и наставник, автор «Утешений», и это несмотря на то, что именно он сформулировал одну из ключевых проблем всей средневековой философии – проблему универсалий.

Consolatio philosophiae, сочинение датируемое 523/24 гг., продолжает традицию протрептической литературы. Протрептик – традиционный для античной философии жанр, представленный целым рядом платоновских диалогов («Апология Сократа», «Евтидем», «Протагор», «Алкивиад I»), фрагментами аристотелевского «Протрептика»[10], цицероновым диалогом «Гортензий», который, хотя и дошел до нас лишь в виде небольшого фрагмента, засвидетельствован как текст перевернувший жизнь молодого Августина[11]. И в «Утешении» Боэций предстает учеником Философии, его ученичество отмечено и в изображениях (ил. 7, 12).

Диалог Философии и человека, стоящего на пороге неминуемой смерти, причем смерти насильственной, заставляет вспомнить о «Федоне» Платона, о текстах стоиков[12], в частности – Сенеки, где представлена дисциплина «самого себя» и медитация о смерти – эти упражнения в свободе, которые вошли в арсенал не только традиционных практик стоицизма, но и последующей христианской аскетики.

Литературный стиль Боэция – свидетельство его классической риторической выучки[13]. В полной мере достоинства его стиля проявились в этом последнем сочинении. Формально «Утешение философией» построено как чередование прозы и стихов (прозиметр). Это один из образцов так называемой менипповой сатиры[14]. Жанр менипповой сатиры стал излюбленной формой для этических сочинений поздней Античности. Уже неоднократно отмечалось и даже вызывало удивление то, что одна из самых авторитетных книг Средневековья, «Утешение философией», не содержит ни одной цитаты из Библии. Зато очевидны аллюзии на античных предшественников – стоиков, прежде всего, Сенеку. «Утешение философией» – это  последнее сочинение, которое судьба позволила написать Боэцию, находившемуся в пограничной ситуации, когда от автора требовалось максимальное сосредоточение. Целительная беседа Боэция и Философии не может не вызывать в памяти читателя сцену предсмертной беседы Сократа с его учениками в «Федоне», лейтмотивом которой является мысль о смерти как свободе от оков бренного телесного существования, а потому о совершенной неосновательности терзающего людей страха смерти. Очень важно, что христианин Боэций находит утешение не в вере, а в философии, стихия которой логос, умозрительные доводы и принадлежность традиции. «Утешение» – итог интеллектуальных усилий Боэция. Он считает нужным обращаться не к Богу, а к самому себе через посредство Философии. Обращения к самому себе как условия, необходимого для занятий политикой, требует от своего ученика Сократ («Алкивиад I»).  Однако если Платон призывал заботиться о себе в интересах полиса, так как человек вне полиса немыслим (Аристотель), то в поздней Античности ситуация изменилась: больше нет полиса, границы мира расширились, культуры и традиции перемешались, человек из гражданина полиса превратился в гражданина мира, и, оставшись один на один с миром, человек оказался предоставленным самому себе, вынужденным искать точку опоры в себе самом и, таким образом, сам стал целью своей заботы о «себе самом». Впрочем, не изменилась одна важная черта, отличавшая «познание самого себя» в философии Платона: путь к самому себе есть путь к истине, нельзя обратиться к истине, не поменяв своего способа быть[15]. Достаточно вспомнить обитателей платоновской пещеры. В этом принципиальное отличие от ситуации человека Нового времени: истина стала доступна субъекту как таковому, для познания истины изменять себя не надо.            

Надо сказать, что и до Платона античная мысль была озабочена проблемой эфемерности человеческого существования, а стало быть, задумывалась о страхе перед смертью. Пиндар кратко, но очень емко сказал, что такое человек: «Что мы? Что не мы? Сон тени – человек»[16]. И это, конечно, не единственный пример. Таким образом, преимущественная ангажированность античной философии вопросами этики представляется вполне естественной. Эпикур в «Письме к Менекею» разъясняет, что заниматься философией необходимо для сохранения душевного здоровья, сохранять здоровье не поздно никогда; молодому нужно заниматься философией, чтобы в старости можно было вспоминать блага молодости, старому – чтобы не испытывать страха перед будущим.

Античный космос – это порядок и гармоническая благоустроенность. Благоустроенность – устроенность согласно благу, которое греческие философы научили мыслить как совершенство и цель, в свете которой все объединяется в единый мир, все собирается и упорядочивается. Единство, как говорит Аристотель, есть мера сущего: вне единства нет никакой вещи и нет космоса. Значит, чтобы быть, нужно быть единым и упорядоченным в своей форме. Форма – она же природа, она же идея. Аристотелевский Перводвигатель заставляет всякое сущее и с ним весь мир единиться в стремлении к совершенству и добротности своей природы. Как иначе можно совершенствовать человечность, кроме как, совершенствуя вот-этого человека? Ведь человека вообще не существует. Существует вот-этот человек. Совершенствуя свою собственную природу, заботясь о себе, человек тем самым совершенствует человеческую природу вообще. Человек не сможет позаботится о другом, если не позаботится о себе. В чем его природа? В чем человечность человека? В чем hominis humanitas?

Стоики разделяли аристотелевское определение человека как существа логосного и полисного. Каждый человек – согражданин других и гражданин мира. Стремиться к счастью для человека естественно, а в мире, где он живет, все преходяще. Но должно быть какое-то неизменное основание – Логос. Стремление к этому Логосу и есть цель. Жить по природе и значит жить согласно Логосу. Добродетель – знание блага. Человек разумен, а значит стоит в одном ряду с богами. Люди и боги образуют вселенную. Земное государство – это слепок с государства вселенского. Потом эта мысль преобразуется Августином в идею двух градов: земного и небесного. Эллинизация Рима происходила во II в. до н.э. Панетий и Посидоний перенесли идеи стоицизма в Рим, где стоицизм очень быстро приживается, так как оказывается близким римским умонастроениям и традициям. Каким должен быть настоящий римлянин известно еще со времен Энния и Невия. «Анналы» Квинта Энния дошли до нас фрагментарно, впрочем, в достаточном объеме для того, чтобы выявить ключевые понятия, которые описывают идеологему «настоящий римлянин»: свобода (libertas), благочестие (pietas), благо (bonum), долг (officium) и слава (gloria).

Республика, гражданские войны, принципат,  все внешнее, событийное, – все преходяще. Постоянное, стабильное, основу человеческой жизни нужно искать в самом человеке: «Что есть это “твое”? Ты сам, твоя лучшая часть!»[17]  Оказавшегося перед лицом смерти узника Философия обращает к нему самому, к его человеческой природе: «Положение, уготованное человеку природой, таково, что лишь тогда человек отличается от всех прочих вещей, когда познает себя, и он же опускается ниже животного, если перестает осознавать свое предназначение»[18]. Цель этого обращения – достижение блаженства, которое достигается в «ни в чем не нуждающемся состоянии самодостаточности»[19]. По существу, диалог Боэция с Философией – это диалог автора с самим собой. В замысле «Утешения» слышится призыв Сенеки жить «с людьми так, будто на тебя смотрит бог» и говорить «с богом так, будто тебя слушают люди»[20]. Чтобы разглядеть самого нам нужен взгляд Другого, даже если этот взгляд сконструирован только для того, чтобы создать ситуацию диалога, внутреннего диалога. Луцилию, как себе самому (или себе самому, как Луцилию), дает наставления Сенека. Перед лицом Бога пишет свою «Исповедь» Августин. Писание – это род упражнения, своеобразная аскеза или дисциплина. Риторика, традиционно предназначавшаяся для воздействия на широкую публику, служит целям внутреннего диалога. Однако воспитательной силой обладает только такая риторика, которая, как говорит Философия своему подопечному, «не отступает от наших наставлений и когда ее сопровождает музыка, сложенная ларами, и вторит ей быстрыми или медленными ладами»[21]. Задача такого обращения к себе состоит в том, чтобы внешний логос превратить в логос внутренний.

Таким образом, время максимальной внешней несвободы – тюрьма и ожидание смерти – оборачивается для Боэция временем предельного сосредоточения на себе самом. Два основных вопроса направляют беседу Боэция с Философией: один – традиционный для античной мысли вопрос, вопрос о счастье, второй – вопрос о свободе.

В чем состоит совершенное счастье, ответ ясен: в достижении блага, а «благо есть то, к чему различными путями стремятся люд: в этом легко угадывается сила природы, вследствие которой, хотя суждения людей и различны, однако их объединяет тяготение к одной цели – благу»[22]. Источник всех благ, совершенство может быть только единственным и единым[23]. Все остальное находится в той или иной степени приближения/отдаления от этого источника. Будучи удаленным от совершенства, оно является несовершенством, но имеет долю блага и совершенства. Если бы не было совершенства, то откуда бы возникло несовершенство. Совершенство, как и единое, – это мера сущего. Доля совершенства, блага, вечности присутствует во всех проявлениях человеческой жизни. Это чисто умозрительное рассуждение Боэция уходит корнями в платоновскую философию. Стоит заметить, что не вера, а философия ведет Боэция к «истинному счастью»[24]. С предельным благом и совершенством совпадает понятие о Боге. Воспроизведем довод Боэция, так как он, по существу, представляет собой форму «онтологического аргумента»: «Так как нельзя и представить себе ничего лучше Бога, можно ли усомниться, что тот, лучше кого нет ничего, является благом. Ведь разум с такой очевидностью свидетельствует, что благо есть Бог (Курсив наш. – Е.А.), что именно в Нем заключено совершенное благо. Если бы это было не так, то (…) с необходимостью существовал бы некто, превосходящий [Его] и заключающий в себе совершенное благо, и он бы должен был предшествовать Богу и был бы более древним, ибо все совершенное, конечно, предшествует менее совершенному (Курсив наш. – Е.А.). Вследствие этого необходимо избежать бесконечного аргумента и высказать утверждение, что высший Бог преисполнен совершенного блага»[25]. Обращает на себя внимание способ доказательства, к которому прибегает Боэций. Божественная природа очевидна, об этом свидетельствует разум,  это обстоятельство не нуждается ни в каких дискурсивных доказательствах. Точно так же именно разум показывает, что совершенство есть мера несовершенства. Таким образом, в Боге как в начале все совпадает: «высшее блаженство» и есть «высшая божественность»[26], совершенство и единство. Раз Бог – благо, значит, Он располагает все наилучшим образом. «Единственно божественная сила может обратить то, что представляется злом, во благо, когда используя и противоположное, надлежащим образом обращает все к благому исходу. Ведь божественный порядок все так располагает, что даже представляющееся отклонившимся от этого порядка, хотя и кажется чем-то иным, но все же остается порядком, чтобы не было места случайности в царстве провидения. Человек же не в состоянии охватить умом и описать словами все орудия божественного промысла. Достаточно знать что Бог, создатель Бог, создатель всей природы, располагает всеми вещами, направляя их к благу (…) Бог удалил всякое зло из пределов своего государства посредством невозможности для сущего избежать судьбы»[27].

Существовать – значит быть единым. Стремление всякого сущего к существованию совпадает с его стремлением к сохранению единства, нарушение единства влечет гибель. Стремление человека к постоянству и вечности, которое выражается в страхе смерти, в инстинкте продолжения рода, в создании более долговечных вещей – произведений искусства, – все это указывает на изначальную вечность человеческой природы. Об этом говорил Платон в диалоге «Пир». Сила, движущая человека к прекрасно-благому – любовь. И аристотелевский Неподвижный Перводвигатель заставляет все сущее стремиться к нему подобно тому, как это делает предмет любви: влечет к себе, оставаясь при этом неподвижным. Природа божественной субстанции такова, что «она вращает подвижную сферу Вселенной, но сама остается неподвижной»[28]:

Только любовь одна и способна

К благу все направлять, и наверно

Так потому, что жить нам возможно,

Лишь возвращаясь к первопричине,

Что бытие дала человеку[29].

Следующий вопрос, который не может обойти вниманием Боэций, – это вопрос о том, есть ли в мире место случаю и свободе воли. Сенека вводит в стоицизм понятие conscientia – осознанная разумом нравственная норма. А если вспомнить, что свобода в стоицизме заключается в следовании природе как норме, то оказывается, что вне разума нет и свободы. Тема свободы входит в пространство античной мысли постепенно. Сначала свобода – категория социальная, так она понимается даже еще у Платона и Аристотеля. Хотя в «Федоне» Сократ говорит о смерти как об освобождении от оков тела. Жизнь социально свободного существа характеризуется наличием в ней σχολή или otium, т.е. досуга, времени, которое свободно от необходимости посвящать себя другому (делу или человеку), а потому может быть посвящено себе самому. «Оставь же все, что тебе мешает, добудь себе досуг: кто занят, тот не достигнет благомыслия», – пишет Сенека своему адресату, на самом же деле, обращаясь прежде всего к себе самому[30]. Именно феномен σχολή способствовал возникновению философии, согласно Аристотелю. Но, без сомнения, самые значительные строки, посвященные свободе в античности, написаны философами-стоиками. «Нравы каждый создает себе сам (…) Он раб! Но, быть может, душою он свободный (…) Нет рабства позорнее добровольного»[31]. Налицо постепенная интериоризация свободы. Такой свободой может быть свободен и раб. Но свобода, основанная на разуме, требует постоянного упражнения. Сенека учит: «Связывает ли нас непреложным законом рок, божество ли установило все в мире по своему произволу, случай ли без всякого порядка швыряет и мечет, как кости, человеческие дела, – нас должна охранять философия. Она даст нам силу добровольно подчиняться божеству, стойко сопротивляться фортуне, она научит следовать веленьям божества и сносить превратности случая»[32]. И еще: «Ты спросишь: “Как же мне стать свободным?” – Избежать неизбежного нельзя – его можно только победить (…) Этот путь откроет перед тобою философия. Обратись к ней, если хочешь не знать ущерба, быть безмятежным, счастливым и, главное, свободным (…) мудрость, она же – единственная свобода»[33]. Боэций утверждает существование свободы воли и говорит, что «нет такого разумного существа (Курсив наш. – Е.А.), у которого бы отсутствовала свобода воли»[34]. Основание свободы в разуме. Быть разумным, пользоваться разумом, – значит уметь отличать одно от другого, отличать то, чего нужно желать и к чему нужно стремиться, от того, что следует избегать. Но как быть со свободой в мире, где правит Провидение? Боэций объясняет себе и нам, что природа божественного знания таково, что все Его знание – знание настоящего. Наше временное настоящее отличается от вечного божественного настоящего. Все происходящее охватывается божественным взором как имеющее место в этом вечном недифференцированном настоящем. Невозможно избежать устремленного на тебя взора, но поступок твой, совершаемый свободно, разворачивается во времени, божественное же знание не дискурсивно – оно схватывает все вне времени. Бог совершенно свободен, во-первых, потому что Он не причинен ничем другим, во-вторых, потому что, если свободным может быть только разумное существо и если чем совершеннее разум, тем больше свободы, божественный разум совершенен, а стало быть, совершенно свободен. Следовательно, человек тем свободнее, чем он разумнее: воспитание разума – это путь к подлинной свободе. Вопрос о свободе, который Боэций обсуждает в последней книге «Утешения», напрямую связан с его пониманием судьбы. Судьба человека разворачивается во времени и никак не отменяет свободы.

Вот в таких амплуа – ученика, учителя, философа –  Боэций и появляется на средневековых изображениях. Группа – Боэций, Философия и Фортуна (ил. 12) – становится традиционным сюжетом, сюжетная иллюстрация постепенно схематизируется и трансформируется в своего рода символическую картинку (ил. 3) и даже приближается к эмблеме (ил. 13). В такой ситуации не приходится говорить о попытке реконструировать аутентичный облик, а потому важным элементом изображения является текст, сопровождающий изображение (ил. 3): часто только он и еще некоторые закрепившиеся за изображенным персонажем детали позволяют «узнать» изображенного. Традиция выводит на первый план и закрепляет за историческим лицом определенную его роль, особенно авторитетную с точки зрения традиции. Боэций – сенатор, политический деятель (ил. 1, 2) уступает место Боэцию – ученику Философии (ил. 7, 12), учителю (ил. 4) и мыслителю (ил. 6). В этом смысле показательно изображение Боэция на фреске «Триумф св. Фомы Аквинского» (ил. 6). Фигура Боэция поставлена в соответствие образу, представляющему  Созерцательную науку, а не образу – представителю Музыки, или Арифметики, или Астрономии.

Принимая во внимание столь уважительное отношение традиции к фигуре Боэция, трудно согласиться с теми, кто отождествляет персонаж, находящийся на знаменитой (даже – культовой) фреске Рафаэля «Афинская школа философии» по правую руку Пифагора и как бы украдкой заглядывающий в его рукопись, с Боэцием (ил. 9). Признанный философ-неоплатоник, авторитетнейший теоретик музыки, который примирял греко-римский мир с новым, германским и христианским, который перед лицом смерти повел себя не менее мужественно, чем Сократ, едва ли мог удостоиться такого маргинального положения на картине, изображающей апофеоз философии.  Изображение, представленное иллюстрацией 14, демонстрирует сцену арифметического агона между Боэцием и Пифагором, и, кажется, Боэций одержал победу. Кроме того, Платон и Аристотель здесь равноправны, Рафаэль ни одному из них не отдает предпочтения, между ними нет конфликта, каждый их них дополняет другого, даже – предполагает другого, особенно, в христианской перспективе, как Бог-Отец и Бог-Сын. С.С. Аверинцев проницательно заметил: «На фреске Рафаэля (…) рука Платона указывает на небеса, между тем, как жест Аристотеля чертит в ответ горизонталь. Вертикаль и горизонталь, пересекаясь, образуют крест – символ христианства»[35]. Фактически Рафаэль представил философскую традицию так, как об этом мечтал Боэций, желавший перевести на латинский язык всего Платона и всего Аристотеля и показать, что Ученик не спорил с Учителем, но додумывал то, что, как ему казалось, нуждалось в этом.       

Подводя итог, следует сказать, что, хотя замысел Боэция перевести и, снабдив комментариями, представить латиноязычному миру примиренных его усилиями Платона и Аристотеля не осуществился сполна, в своем финальном сочинении «последний римлянин» продемонстрировал, что он достойный ученик классической философской традиции и вдохновитель традиции новой.

Ил. 1. Боэций. Диптих (слоновая кость). V век. Выполнен, очевидно, при жизни Боэция.  

Ил. 2. Патриций Боэций.

Ил. 3. Боэций с монохордом. Изображение XII века.

Ил. 4. Боэций и его ученики. Книжная иллюстрация XIV века.      

Ил. 5. Иллюстрация к книге Боэция De Musica. Неаполь. Национальная библиотека. Манускрипт V.S. 14.

Ил. 6. Фрагмент фрески «Триумф св. Фомы Аквинского». Капелла церкви Санта Мария Новелла. Флоренция. XIV век. Боэций крайний слева.

Ил. 7. Философия и Боэций. Книжная иллюстрация XV века.

Ил. 8. Арифметика и Боэций. Ок. 1200 г. Мюнхен. Баварская государственная библиотека.

Ил. 9. Фрагмент фрески Афинская школа философии. Рафаэль. XVI век. Ватикан. 

Ил. 10. Фрагмент фрески Афинская школа философии. Рафаэль. XVI век. Ватикан. 

Ил. 11. Философия представляет Боэцию Семь свободных искусств. XV век.

Ил. 12. Боэций и Фортуна, вращающая колесо. XV век.

Ил. 13. Боэций. Гравюра на дереве. XVI век (Гольбейн Младший ?)

Ил. 14. Боэций состязается с Пифагором в математике.

Ил. 15. Боэций и рождение Средневековой философии.